Больше всего в жизни я жалею о том, что я так и не научился откровенно говорить со своими родителями, особенно с отцом.
С возрастом вопросов остаётся всего пара. Сколько ещё? И что делать с тем временем, что у меня осталось?
Больше всего в жизни я жалею о том, что я так и не научился откровенно говорить со своими родителями, особенно с отцом.
С возрастом вопросов остаётся всего пара. Сколько ещё? И что делать с тем временем, что у меня осталось?
В тот самый день мне исполнилось двадцать четыре года, но я уже знала, что всё лучшее в моей жизни осталось позади.
Родители, — сказал Гарри, — не должны бросать детей, если… если только их к этому не принуждают.
Мне гораздо проще разобраться в вещах больших и сложных, чем в чем-то незначительном и простом. Кажется, это и делает меня настоящей француженкой.
Меня похоронили. Меня уже давно похоронили. Ты ходил ко мне каждую неделю. Ты всегда стучал в могилу, и я выходила оттуда. Глаза у меня были полны земли. Ты говорил: «Ты же так ничего не видишь» — и вынимал из глаз землю. А я тебе говорила: «Я всё равно не вижу. У меня ведь вместо глаз дыры».
Мы жили в трейлере. На стоянке номер 96. А всего номеров было 113. Во всем этом лагере высшее образование было у двух людей — моих родителей.
Все родители, так или иначе, ранят своих детей. Это неизбежно. И на ребенке, будто на чисто вымытом стакане, остаются следы того, кто к нему прикоснулся. Иногда это грязные пятна, иногда трещины, а некоторые превращают детство своих детей в мелкие осколки, из которых уже ничего не склеишь.