... В простоте счастье, мой дорогой, — она повела плечом, тяжело вздохнув, — поэтому я так несчастна.
У слова «счастье» нет множественного числа, а у слова «несчастье» — есть.
... В простоте счастье, мой дорогой, — она повела плечом, тяжело вздохнув, — поэтому я так несчастна.
Под белым полотном бесплотного тумана,
Воскресная тоска справляет Рождество;
Но эта белизна осенняя обманна -
На ней ещё красней кровь сердца моего.
Ему куда больней от этого контраста -
Оно кровоточит наперекор бинтам.
Как сердце исцелить? Зачем оно так часто
Счастливым хочет быть — хоть по воскресным дням?
Каким его тоску развеять дуновеньем?
Как ниспослать ему всю эту благодать -
И оживить его биенье за биеньем
И нить за нитью бинт проклятый разорвать?
… сейчас настала эра самореализации, сейчас довольствоваться тем, к чему душа изначально как-то не лежала, — мелко и слабохарактерно. Теперь в том, чтобы покориться судьбе, нет ничего достойного, теперь это считается трусостью. Иногда казалось, что тебя почти физически принуждают быть счастливым, как будто счастливым может и должен быть каждый, и если в поисках счастья ты вдруг решишь чем-нибудь поступиться, то вроде как сам же и будешь в этом виноват.
Я всю жизнь хотела подарить дочке радость, подарить ей счастье. Но у меня не получилось. Как я могла дать то, чего не имела сама?
Чувство нереальности. Полное отсутствие уверенности в себе и шаткое состояние нервной системы. Собственные глаза предательски высвобождают море из соленых слез, которое стекает по бледным щекам и продолжает свой путь дальше по шее, растворяясь на голубой ткани и расходясь мокрыми пятнами. Страх быть непонятой и потерять уважение окружающих становится фобией всей жизни. Хотя, точнее, расположение одного единственного человека, чье существование до сих пор кажется нереальным сном и исключительно плодом ее больного воображения. Оно ведь способно на это, она точно знала. Но нет, столь невероятная и необычная личность имела место в мире, который направил на нее оружие и не давал свободно вдохнуть. И, пряча мокрое от слез лицо в подушку, она пыталась скрыться от всего мира, но хотела существовать для человека, которому было искренне плевать на то, есть она или нет.
И я молюсь, молюсь о той заре,
о том объятье — там, на пустыре,
о той дрожавшей на ветру косынке,
о мятой мальве, о дыханье трав,
о кратком счастье, что, со мной устав,
ушло навеки — вон по той тропинке.