Потом я увижу в далёкой дали,
Где волны безудержно хлещут,
Сквозь бурю идут напролом корабли,
И дерзкие флаги трепещут.
И я бы корабль по волнам повела,
С врагом захотела б схлестнуться.
А если б я чайкой морскою была,
Я неба смогла бы коснуться.
Хочу поохотиться в диких лесах.
Минуя глухие овраги.
Была б я бойцом, позабывшим страх,
Мужчиной, что полон отваги.
Но я на высоком балконе грущу
И злюсь на нелепую долю.
И волосы втайне от всех распущу.
Пусть ветер растреплет их вволю!
Крылато слово, как стрела.
Сам на себя пеняй за спешку,
Коль произнес его в насмешку,
Или сказал его со зла.
Похоже слово на зерно.
Обронишь ты его случайно,
Но в землю твёрдую отчаянно
Корнями вцепится оно.
Спокоен он в луче рассвета нежном,
Так совесть безмятежная чиста.
Целует бриз в зеркальные уста,
Не приласкав цветок прибрежный.
Вот над водой трепещет стрекоза,
Малютка-водомер танцует в упоенье,
Летит кармин, порхает бирюза,
И солнечные блики в отраженье.
Венчают берег травы над водой,
Дремотным песням камыша внимая,
А шелест лип приходит, исчезает,
И шепчет: мир, спокойствие, покой…
... она поцеловала Валькура в лоб робко и быстро, так, что ему показалось, будто его овеяло теплым дыханием или рядом пролетела ласточка.
Не то, что мните вы, природа:
Не слепок, не бездушный лик —
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть Любовь, в ней есть язык.
О нет, не в теле — жизнь, а в этих милых
Устах, глазах и пальцах дорогих;
В них Жизнь являет славу дней своих,
Отодвигая мрак и плен могилы.
Я без нее — добыча тех унылых
Воспоминаний и укоров злых,
Что оживают в смертных вздохах — в них,
Часами длясь, пока уходят силы.
Но и тогда есть локон у груди,
Припрятанный — последний дар любимой,
Что разжигает жар, в крови таимый,
И жизнь бежит скорее, и среди
Летящих дней вкруг ночи неизменной
Сияет локон красотой нетленной.
Ночь тиха. По тверди зыбкой
Звёзды южные дрожат.
Очи матери с улыбкой
В ясли тихие глядят.
Ни ушей, ни взоров лишних,
Вот пропели петухи -
И за ангелами в вышних
Славят Бога пастухи.
Ясли тихо светят взору,
Озарён Марии лик.
Звёздный хор к иному хору
Слухом трепетным приник.
И над Ним горит высоко
Та звезда далёких стран;
С ней несут цари востока
Злато, смирну и ладан.
Для них она Богиня всего женственного, всего самого недоступного, всего самого порочного.
Толстой удивляет, Достоевский трогает.
Каждое произведение Толстого есть здание. Что бы ни писал или даже ни начинал он писать («отрывки», «начала») — он строит. Везде молот, отвес, мера, план, «задуманное и решенное». Уже от начала всякое его произведение есть, в сущности, до конца построенное. И во всём этом нет стрелы (в сущности, нет сердца).
Достоевский — всадник в пустыне, с одним колчаном стрел. И капает кровь, куда попадает его стрела. Достоевский дорог человеку. Вот «дорогого»-то ничего нет в Толстом. Вечно «убеждает», ну и пусть за ним следуют «убеждённые». Из «убеждений» вообще ничего не выходит, кроме стоп бумаги и собирающих эту бумагу, библиотеки, магазина, газетного спора и, в полном случае, металлического памятника. А Достоевский живёт в нас. Его музыка никогда не умрёт.
Cлайд с цитатой