Я надеялся втайне,
Что тебя не листали,
Но тебя, как в читальне,
Слишком многие брали.
Я надеялся втайне,
Что тебя не листали,
Но тебя, как в читальне,
Слишком многие брали.
Клюгенау улыбнулся:
— А вы не смейтесь… Я вам не сказал, что влюблён, но чистый облик женщины возбудил во мне желание жертвовать для неё. Поймите, что в любви никогда нельзя требовать. Мальчик бросает в копилку монеты и слушает, как они там гремят. Когда-нибудь он вынет оттуда жалкие рубли. Я же хочу бросить к ногам женщины не копейки — разум, страсть, мужество, долготерпение, надежду и, наконец, самого себя. Неужели, Карабанов, эти чувства могут прогреметь в её сердце, как копейки в копилке?
Ей не хватало разнообразия и оттенков вкуса, к которым она привыкла в других городах; она скучала по мягкому сладковатому кофе с ванилью в парижских кафе, по густому ореховому напитку в шумных кафе Нью-Йорка, по изысканному бархатистому шедевру в Милане и по ее любимому мокко с кокосом, который мгновенно переносил ее со скамейки центрального парка в шезлонг на берегу Карибского моря.
Женщина яблоко ела.
Летело над крышами время.
Весна на ногах своих длинных
бежала, смеясь, как девчонка.
Женщина яблоко ела.
У ног её море рождалось.
Солнце её золотило,
заставляя светиться тело.
От волос её воздух струился.
А земля была — зелень и розы.
Синевы победное знамя
против смерти весна поднимала.
Женщина яблоко ела.
Весна величавым жестом
раскрывала ладонь: кружились
в лазури цветы и рыбы.
Ревел, подбираясь ближе
в венке из лимонных листьев,
ветер быком незримым.
Мирт пылал, как белое пламя.
И южное море сияло,
словно лицо любимой.
Женщина яблоко ела.
Мерцали звезды Гомера.
Летело над крышами время.
Резвились в воде дельфины.
Женщина яблоко ела.
Верней, чем верный талисман,
Среди житейской круговерти
Спасай нас, женщина, от ран
И заблуждения и смерти.
Но пусть, страдая и любя,
Лихой достойные кончины,
Готовы будут за тебя
Собой пожертвовать мужчины.
И Паганини... Он скрипку роняет,
Слыша каприччио в рокоте волн.
Сцена надеждами вновь озаряет
Ноты расстроенных флейт и валторн.
Нем Паганини. Струна безнадежна.
Но наступает прощания час...
Женщина плачет так тонко, так нежно,
И хризолиты струятся из глаз.
Узкими пальцами трогает розу,
И, отразив торжество красоты,
В трещине зеркала рушится проза
И вырастает крыло высоты.
Ангелом рвётся из рук его скрипка,
В воздухе реют дворцы — всё она!
Льётся эфир, будто не было крика.
Тайна бессмертия разрешена.
Что ты можешь сказать мне нового? Что стихи — это только плешь на затылке всего прошедшего? Что ни шерсти с них, ни рубля? А я знаю. Я сам растраченный. Покатился по полю — срежь эти маки и эти маковки. А не то зацветут поля.
Он заваривал чай из звезд и ругал повседневщину, рисовал в траве портрет из своих следов, говорят, он любил горожанку, простую женщину, и вписал ее в вечность посредством обычных слов.
— Но для чего же тогда столько книг?
— Для того, чтобы понять эти несколько строчек...
Бумага плюс ручка равняется Литература. Меня всегда поражало, как такими скудными средствами можно создать такие великие шедевры. На телевидении все наоборот.