— Что будет теперь, дома?
— Не знаю. Надо забыть всё это.
— Я не хочу забывать.
— Что будет теперь, дома?
— Не знаю. Надо забыть всё это.
— Я не хочу забывать.
— Я никогда не умела дружить.
— Для начала, можно узнать друг друга. Я знаю только, что ты очень упрямая и хорошо стреляешь.
— Это, в общем-то, и всё.
— Нет, остальное ты просто скрываешь.
— Я же говорю...
— Понимаешь, друзья — это такие люди, которые делятся сокровенным.
— Сокровенным?
— Да!
— Ого! Например?
— Ну... Твой любимый цвет?
— Ну это уже чересчур!
— Ты меня любишь? Правда или нет?
— Правда.
— Если ты умрёшь, а я нет, у меня не останется ничего. Никого, кто был бы нужен.
— Пит...
— Ты — другое дело. У тебя есть семья. Ты должна жить ради них.
— А что будет с тобой?
— Я никому не нужен.
— Нет, ты нужен мне.
– Значит, с пяти лет ты совсем не обращал внимания на других девочек?
– Ничего подобного. Я обращал внимание на всех девочек. Просто для меня ты всегда была самой лучшей.
— У тебя... очень хорошая память, — говорю я, запинаясь.
— Я помню все, что связано с тобой, — отвечает Пит, убирая мне за ухо выбившуюся прядь. — Это ты никогда не обращала на меня внимания.
— Зато теперь обращаю.
— Ну, здесь-то у меня мало конкурентов. Мне снова хочется невозможного: спрятаться ото всех, закрыть ставни. Под ухом прямо-таки слышу шипение Хеймитча: «Скажи это! Скажи!» Я сглатываю комок в горле и произношу:
— У тебя везде мало конкурентов.
Знаю, что мне нужен не огонь Гейла, подпитываемый гневом и ненавистью, а весенний одуванчик — символ возрождения, обещание того, что, несмотря на все потери, жизнь продолжается. Что все снова будет хорошо. И это может дать мне только Пит. И когда он шепчет мне:
— Ты меня любишь. Правда или ложь?
Я отвечаю:
— Правда.
— Слушай, а почему я не чувствую, когда ты видишь плохие сны?
— Трудно сказать. Кажется, я не мечусь и не вскрикиваю. Наоборот, просыпаюсь — и словно цепенею от ужаса.
— Будил бы меня, — говорю я, вспомнив, как сама тормошила его дважды, а то и трижды за ночь. И как долго ему приходилось меня успокаивать.
— Зачем? — возражает Пит. — Чаще всего я вижу, что потерял тебя. Открываю глаза — ты рядом, и все хорошо.
– Вы, значит, будете давать нам советы? – говорю я Хеймитчу.
– Даю прямо сейчас: останься живой, – отвечает Хеймитч и дико хохочет.
Я бросаю взгляд на Пита, прежде чем вспоминаю, что решила не иметь с ним никаких дел. С удивлением замечаю в его глазах жесткость.
– Очень смешно, – говорит он без обычного добродушия и внезапно выбивает из руки Хеймитча стакан. Тот разлетается на осколки и его содержимое течет по проходу, как кровь. – Только не для нас.
– Еще разок? Для публики?
Его голос не злой, он бесцветный, а это еще хуже. Я уже теряю своего мальчика с хлебом.
Я беру его руку, и мы идем к выходу, навстречу камерам. Я очень крепко держу Пита и боюсь того момента, когда мне придется его отпустить.
Пит изобразил на картинах Голодные Игры.
— Нравится? — спрашивает Пит.
— Мерзость, — роняю я. Мне явственно чудятся запахи крови, грязи, не человечье и не звериное дыхание переродка. — Ты воскрешаешь то, о чем я все это время мечтала забыть. Как тебе вообще удалось удержать в голове столько подробностей?
— Я вижу их каждую ночь...