Можно, подобно мне, принять Голливуд как есть; можно отмахнуться от него с презрением, какое мы приберегаем для всего, что неспособны вместить. Понять его тоже можно — но смутно и лишь обрывками.
Писатель — это меньше, чем человеческая особь. Или, если он талантлив, это куча разрозненных особей, несмотря на все их потуги слиться в одну. Сюда же я отношу актеров: они так трогательно стараются не глядеть в зеркала, прямо отворачиваются от зеркал — и ловят свое отражение в никеле шандалов.
Писатели — строго говоря, не люди. А если наткнешься на мало-мальски стоящего, то в нем гнездится сразу куча разных людей, отчаянно притворяющихся одним человеком. Это как с актерами: они так трогательно пытаются не смотреть в зеркала, что даже запрокидывают голову — и неминуемо встречаются взглядом с собственным отражением в люстрах.
Темные глаза видели меня насквозь; я попыталась представить, как он смотрел бы, случись ему полюбить. Взгляд был мягким, отчужденным, порой слегка укоряющим — и всегда недосягаемым. Не вина этих глаз, что им открывалось так много. Их хозяин при случае легко входил в роль «обычного парня», хотя ему не так уж часто удавалось смешаться с толпой. Впрочем, он умел и молчать, и уходить в тень, и слушать. Со своего места (всегда казалось, что с высоты, хотя ростом он был невелик) он оглядывал многосложную жизнь своего мира, как горделивый юный пастырь, не различающий дня и ночи. Он родился бессонным, без способности и желания отдыхать.
Вид у меня на рассвете тогда, пять лет назад, был чуточку взъерошенный, наверно, бледноватый; но в юности, когда жива иллюзия, будто у приключений плохого конца не бывает, требовалось лишь принять ванну и переодеться, — и снова заряжена надолго.
Актриса так неотрывно глядела в иллюминатор, что стюардесса боялась, не задумает ли та выпрыгнуть. Правда, актрису, как выяснилось, страшила не бедность, а только революция.
Cлайд с цитатой