Нет ничего более безбрежного, чем пустой холст. Это место до рождения идеи, вырванное из вечности...
And if there is eternity I'd love you there again.
Нет ничего более безбрежного, чем пустой холст. Это место до рождения идеи, вырванное из вечности...
Но если правда, что история музыки окончилась, что же тогда осталось от музыки? Тишина?
Как бы не так, музыки всё больше и больше, в сотни раз больше, чем в самые славные её времена. Она разносится из репродукторов на домах, из чудовищной звуковой аппаратуры в квартирах и ресторанах, из маленьких транзисторов, которые люди носят с собой на улицах.
Шёнберг умер, Эллингтон умер, но гитара вечна. Стереотипная гармония, затасканная мелодия и ритм, действующий тем сильнее, чем он монотоннее, — вот всё, что осталось от музыки, вот она, та самая вечность музыки.
Вам нечего бояться козней тех людей, что принадлежат к лживому и суетному миру. Им недоступна прекрасная птица, парящая в небесах. Как ее имя? Истина? Любовь? Вечность? Да, вечность. Где же суетящемуся миру угнаться за вечностью, ему бы себя не потерять!
Улыбка робкая при первой встрече,
Ты что-то тихо шепчешь мне глазами.
Вагон метро, обычный будний вечер.
Что чувствую, не передать словами…
Запястья нежно обвивают мои плечи,
Мурашки по спине ударили картечью.
В том поцелуе была скрыта вечность,
Что вместе предстояло пересечь нам.
Под тонкою луной, в стране далекой,
древней,
так говорил поэт смеющейся царевне:
Напев сквозных цикад умрет в листве
олив,
погаснут светляки на гиацинтах
смятых,
но сладостный разрез твоих
продолговатых
атласно–темных глаз, их ласка, и
отлив
чуть сизый на белке, и блеск на нижней
веке,
и складки нежные над верхнею, –
навеки
останутся в моих сияющих стихах,
и людям будет мил твой длинный взор
счастливый,
пока есть на земле цикады и оливы
и влажный гиацинт в алмазных
светляках.
Так говорил поэт смеющейся царевне
под тонкою луной, в стране далекой,
древней...