Боюсь ли я до сих пор? — Безусловно.
Должен ли я что-то сказать? — Безусловно.
Хотел ли я это сделать много раз? — Безусловно.
Отговаривал ли я себя? — Безусловно...
Боюсь ли я до сих пор? — Безусловно.
Должен ли я что-то сказать? — Безусловно.
Хотел ли я это сделать много раз? — Безусловно.
Отговаривал ли я себя? — Безусловно...
Если посвятить по минуте молчания каждому из погибших и пропавших без вести в двух мировых войнах, мир погрузится в молчание на 96 лет.
Апатия к будням.
То чувство, как будто с температурой в кровати:
скорее хочется вскрыться, нежели что-то менять.
И в каждом сне возвращаешься в лето,
сжимая конверты счастливых билетов.
Зачем же нам бежать?
Давай спрячемся под стойку,
И выхватывая шпагу,
Приглашаешь свою жизнь.
На дуэль с самим собой,
С самим собой.
Но ни он, ни Энвер свою голову этим не утруждали, ибо с тех пор, как существует мир, власть насилия и душевная тупость — близнецы.
Кровь и насилие никогда ничего не решали... Человеку об этом известно много тысяч лет, но каждый раз он почему-то об этом забывает...
Я боялась ложиться спать, как заключённый боится спускаться в камеру пыток. Рядом со спящим Дэвидом, таким прекрасным и недоступным, меня затягивал водоворот панического страха одиночества. В моём воображении рисовались мельчайшие подробности собственного самоубийства. Каждая клеточка тела причиняла боль. Я казалась себе примитивным пружинным механизмом, который поместили под гораздо большее давление, чем он способен выдержать, и который вот-вот взорвётся, уничтожив всё вокруг. Я представляла, как руки и ноги отскакивают прочь от тела, чтобы быть подальше от вулкана безрадостности, в который я превратилась.
…в сущности говоря, человека ни к чему не принудишь, человека можно лишь уничтожить, смерть – вот единственное насилие, которое можно по-настоящему над ним учинить. Человека не принудишь остаться в живых, не заставишь любить; по-настоящему властна над ним одна только смерть.
Он сознавал, что положение его безнадежно, что он — жертва хронической меланхолии, что будь он постоянно предоставлен себе, он давно бы уже окончательно пристрастился к тем снадобьям, которые и теперь-то подрывали его телесное здоровье.
Я мертвый человек. Я просыпаюсь утром, и мне нестерпимо хочется одного – спать. Я одеваюсь в черное: ношу траур по себе. Траур по человеку, которым не стал.