Почему так странно, подумал он — ведь эльф поет песню, столько раз слышанную от горцев, но в устах Вилварина это как будто новая песня, и опять хочется плакать, как в первый раз...
Она скручивала нитки — и тихонько пела; без слов, как поют дети и птицы.
Она пела, а лес слушал, и слушала река, и туман густел в камышах.
Он пел последним. После него петь уже было невозможно. Когда пел Финрод — Берену казалось, что поет бог, сошедший с небес. Когда пел Маглор — казалось, что сами небеса разверзаются.
— Король попросит его спеть.
— Да ну, — смутился Гили. — Вы же много лучше поете... зачем вам...
— Как ты можешь говорить лучше-хуже, если мы поем совсем иначе? — удивился Айменел. — Говорить лучше-хуже можно только когда то же самое. Если два эльфа поют одно, можно сказать лучше-хуже. А если два эльфа поют разное, уже трудно. У вас другие песни, и вы, когда поете, ищете совсем другого. Как можно говорить?
— Но ведь мы не можем как вы, — попытался спорить Гили.
— Не надо как мы! — горячо возразил эльф. — Умеете иначе. Это хорошо.
Корявая песня так же мало способна выразить глубинные устремления сердца, как кривое зеркало — отразить облик.
Ты можешь продолжать валять дурака и затаить обиду на весь свет — а можешь прийти и повиниться за все те глупости, которые наболтал и надумал. Стать достойным прощения.
Даэйрет могла не верить Берену, могла не верить эльфам, могла не верить другим людям — но собственным глазам и собственному сердцу она не поверить не могла.
— Если бы Келеборн пришел к твоему отцу просить твоей руки — разве Арфин услал бы его на поединок с Морготом?
Галадриэль покосилась на дверь, за которой спал ее муж.
— Вряд ли мой отец так поступил бы, — с улыбкой сказала она. — Хотя бы потому что он хорошо знал свою дочь... Я отправилась в Эндорэ за... гораздо меньшим, чем любовь.
Финроду мало было преданности — ведь и рыцари Моргота были преданы своему господину. Финроду мало было безоглядной верности и любви — ведь и Моргота можно было любить. Ему нужно было, чтобы человек понимал, почему правда — за эльфами.
Берену было плохо в тот вечер. Хуже, чем тогда, три ночи назад. Тогда он усомнился в себе — но успокоился в своей верности. Сейчас он усомнился в верности. Он сидел на скале — но чувствовал себя так, словно лишен опоры и болтается в воздухе: падает, падает в пропасть без дна и берегов.
— Самые красивые звёзды, — тихо сказал Берен — зимней ночью в горах. Если лечь на спину, в густой снег... то кажется, что летишь. Плывёшь без движения, без звука в чёрном небе, и только звёзды кругом...
— Ты не сможешь вернуться. Я прокляну тебя, если ты уйдешь. Не поступай так с нами.
— Делай что собираешься, Роуэн. Я ухожу во исполнение Древней Надежды. Угроза твоего проклятия ранит мое сердце, но ты меня знаешь: чтобы остановить, мало меня ранить: нужно убить.
Он обнял Роуэна и вскочил в седло.
— Так будь же ты проклят! — Роуэн разорвал тряпицу и бросил соль на то место, где Берен стоял только что. — Да не вырастет трава там, где ты стоял!
Слезы прокатились по его лицу и нырнули в бороду.
— Прощай, — сказал Берен и, развернув коня к воротам, послал его в галоп.
Cлайд с цитатой