Кто мы сейчас на самом деле, – покажет время. Кто это сегодня может сказать?
Нас унижали, да, но мы не униженные. Униженные — другие, те, кто надругался над нами.
Кто мы сейчас на самом деле, – покажет время. Кто это сегодня может сказать?
Нас унижали, да, но мы не униженные. Униженные — другие, те, кто надругался над нами.
Наше воображение не умеет считать. И цифры не действуют на чувство – оно не становится от них сильнее. Оно умеет считать лишь до одного. Но и одного достаточно, если действительно чувствуешь.
Это слово [надежда] бьет наповал, это – жуткое слово. Я избегал его все эти годы, иначе оно разъело бы меня изнутри. И вот оно опять всплыло, и я еще не решаюсь думать о том, что оно означает, но оно – уже здесь, и теперь оно или сломает меня, или станет реальностью.
Странно. Иногда умирает сотня людей, и ничего не ощущаешь, а иногда — один, с которым в общем-то не многое тебя связывает, а кажется, будто это тысяча.
…Главное – результат сопротивления, а не то, как оно выглядит. Безрассудная храбрость – это самоубийство.
— Самое страшное, братья, — это время. Время. Мгновения, которое мы переживаем и которым всё-таки никогда не владеем.
Он достал из кармана часы и поднес их к глазам Ленца:
— Вот она, мой бумажный романтик! Адская машина Тикает, неудержимо тикает, стремясь навстречу небытию Ты можешь остановить лавину, горный обвал, но вот эту штуку не остановишь.
— И не собираюсь останавливать, — заявил Ленц. — Хочу мирно состариться. Кроме того, мне нравится разнообразие.
— Для человека это невыносимо, — сказал Грау, не обращая внимания на Готтфрида. — Человек просто не может вынести этого. И вот почему он придумал себе мечту. Древнюю, трогательную, безнадежную мечту о вечности.