Я — это лишь одностишие
от моего стиха.
Я — это лишь одностишие
от моего стиха.
Стараюсь думать по возможности тише
Писать по возможности легче
Во мне абсолют нищеты
Тишины
Одиночества.
Стихи расхаживают нагишом по комнате, как умницы
И умники. Не в качестве любовниц и
Любовников, но — что ли осуждающе
И даже оскорбляюще. Они
Заняты равнодушием сродни
Любви к моей персоне.
Всего стихов — двое,
И все о тебе.
Только глубоко чёрные чернила
И
Только искренне белая бумага,
Чтобы сплести чёрно-белую верёвку
Стиший.
Беру лист, чернила, ясны очи
почти новорождённых слов — до дрожи
схватки их терплю — сгрудились в очередь
во мне к кончику пальца, задели
нерв, вылезли к стержню... как глубоки-черны
волокнистые слова теперь... и белый
чист и честен. Контрастируйте!
Запятые идут, как дождики
в моих последующих нервненьких текстурах
биографических текстов.
Не убей, речь, себя.
Не убей речь. Но себя.
Я ставлю вопросы, вопросы ставят меня
в тупик (в угол) на ноги.
Развей эту тему по ветру.
Я ступаю в каждый новый день
боязно, как в ледяную кромку озера.
И ложится первая строка: добровольно, как подруга белая.
Нет, мне не сказать «моя любовь»,
Ты — моя досада, недоразумение.
Мои стихи не несут сакральный смысл.
Я худее Вас, но не вмещаюсь в телевизор.
Как Вы и мои тексты, только курам на смех.
Всё потому что, курицы, писал я не для Вас их.
Разобрали венки на веники,
На полчасика погрустнели...
Как гордимся мы, современники,
Что он умер в своей постели!
И терзали Шопена ла́бухи,
И торжественно шло прощанье...
Он не мылил петли́ в Ела́буге
И с ума не сходил в Сучане!
Даже киевские письмэ́нники
На поминки его поспели.
Как гордимся мы, современники,
Что он умер в своей постели!..
И не то что бы с чем-то за́ сорок -
Ровно семьдесят, возраст смертный.
И не просто какой-то пасынок -
Член Литфонда, усопший смертный!
Ах, осыпались лапы ёлочьи,
Отзвенели его метели...
До чего ж мы гордимся, сволочи,
Что он умер в своей постели!