— Вас, похоже, злит моё везение, а я думала мы друзья.
— Сомневаюсь, что вы могли так ошибиться.
— Вас, похоже, злит моё везение, а я думала мы друзья.
— Сомневаюсь, что вы могли так ошибиться.
— Всему есть предел!
— И в любви к Родине? Для меня пределов не существует!
— Я могу спросить?
— Но не забывай, что у меня ружье.
Счёт за сливки возмутительный! Вы что, в них купаетесь?
— Налог на землю будет удвоен.
— Безумие! Так вы получите войну в своей собственной стране!
Геббельс говорил, а книги жгли, Хрущев говорил, а книги жгли, Сталин говорил, а книги жгли, Брежнев говорил, а Черных был отправлен в психушку, Лец и Зощенко были запрещены, и Ю. Домбровский был убит. Страницы с упоминанием генерал-лейтенанта Смушкевича и Мейерхольда были либо вырваны, либо подлежали заклеиванию. М. А. Булгаков: «в печку его... переписку с этим, с Каутским».
— Значит, преступник знал жертву.
— У бывшего наркомана были скверные друзья? Я в шоке!
И точно: не успели мужики оглянуться, а Топтыгин уж тут как тут. Прибежал он на воеводство ранним утром, в самый Михайлов день, и сейчас же решил: «Быть назавтра кровопролитию». Что заставило его принять такое решение — неизвестно: ибо он, собственно говоря, не был зол, а так, скотина.
[звонок мобильного телефона]
— Доброе утро, Валентин Аристархович. Извините, что в столь ранний час.
— Таинственный прихвостень таинственного Семёна Валериановича? Второй звонок за неделю... Чебурашка ищет друга?
– Прошу вас, будьте милосердны. Доктор Белл перенёс тяжёлое потрясение.
– Да уж, бутылок пять, не меньше, – хмыкает Сатклифф.
— Вы вместо того, чтобы служить, идиллии пишете. Потом ждёте, пока эти критики начнут вас ругать, и плачете, как баба, и жгёте книги за ваши же деньги. У всех баре как баре, а у меня...
— Яким... Я тебя крымским татарам продам — они таким, как ты, язык отрезают. Продам, а потом выкуплю, только без языка, понял?
— Угу. Только не получится у вас меня выкупить обратно-то, потому что у вас денег не будет — вы все их на свои книги потратите.