Писать книгу не так-то просто, здесь необходимо время и терпение, и даже минутная помеха способна сбить с мысли, тогда насмарку всё, что было плодом долгих размышлений.
Говорят, если хочешь написать рассказ, не определяй заранее его тему. Пиши — и только. Когда напишешь, узнаешь, о чем он.
Умирая, люди исчезают. Исчезают их голос, их смех, теплота их дыхания. Исчезает их плоть, а в конечном счете и кости. Исчезает и память об этих людях. Это ужасно и в то же время естественно. Однако некоторым людям удается избежать бесследного исчезновения, так как они продолжают существовать в созданных ими книгах. Мы можем заново открыть этих людей – их юмор, их манеру речи, их причуды. Посредством написанного слова они могут вызвать наш гнев или доставить нам радость. Они могут нас успокоить. Они могут нас озадачить. Они могут нас изменить. И все это при том, что они мертвы. Как муха в янтаре или как тело, застывшее в вечных льдах, чудесное сочетание обыкновенных чернил и бумаги сохраняет то, что по законам природы должно исчезнуть. Это сродни волшебству.
Возможно, читателю не слишком любопытно будет узнать, как грустно откладывать перо, когда двухлетняя работа воображения завершена; или что автору чудится, будто он отпускает в сумрачный мир частицу самого себя, когда толпа живых существ, созданных силою его ума, навеки уходит прочь. И тем не менее мне нечего к этому прибавить; разве только следовало бы еще признаться (хотя, пожалуй, это и не столь уж существенно), что ни один человек не способен, читая эту историю, верить в нее больше, чем верил я, когда писал ее.
Писать и рассказывать — разные вещи, все равно что яблоки и апельсины. Те, кто умеет рассказывать, обычно не умеют писать. Если ты веришь, что люди, умеющие писать книги, хорошо говорят, значит, ты никогда не видела по телевизору, как заикается и мямлит писатель.
У мосье Хамиля всегда при себе Книга мосье Виктора Гюго, и когда я вырасту большой, я тоже напишу отверженных, потому что такое пишут всегда, когда есть что сказать.
Встреча читателя с текстом прекрасна, коли они совпали, но болезненна и травматична, если все пошло наперекосяк. Невыносимо, что твой текст может спалиться от чужих домыслов, раздутых упорным желанием вычитывать в тексте то, чего там нет.
Число писателей скоро сравняется с числом читателей, слов, размноженных типографским способом, становится все больше, а ведь некоторые еще в интернет свою писанину выкладывают, страшно вообразить.
— Вот читал я тут недавно Генри Миллера... — неожиданно изрёк водитель.
Вид водителя не внушал надежда даже на то, что он читал модных Мураками и Коэльо. Честно говоря, насчёт Тургенева, Джека Лондона и Стругацких тоже существовали изрядные сомнения...
— Слушай, вот не понимаю я этой высокой литературы! Читаю, читаю... Что за беда такая? Если высокая литература — значит или говно едят, или в жопу трахаются! Вот как себя пересиливать — и читать такое?
— Вы не пересиливайте, — посоветовал я. — Читайте классику.
— Я Тютчева очень люблю, — неожиданно сказал водитель. И замолчал — как обрезало. Так мы и доехали до Студёного проезда — молча и в размышлениях о высокой литературы.
Cлайд с цитатой