Мучения — это всего лишь одна из моих одежд,
У раненого я не пытаю о ране, я сам становлюсь тогда раненым,
Мои синяки багровеют, пока я стою и смотрю, опираясь на легкую трость.
Мучения — это всего лишь одна из моих одежд,
У раненого я не пытаю о ране, я сам становлюсь тогда раненым,
Мои синяки багровеют, пока я стою и смотрю, опираясь на легкую трость.
Я знаю, что лучшее место — моё, и лучшее
время — моё, еще никто не измерил
меня и никогда не измерит.
Но каждого из вас, мужчин и женщин, я возвожу на вершину горы,
Левой рукой я обнимаю ваш стан,
А правой указываю на окрестные дали и на большую дорогу.
Ни я, ни кто другой не может пройти эту дорогу за вас,
Вы должны пройти её сами.
Так я иду! (Открыты двери времени! Двери лазарета открыты!)
Разбитую голову бинтую (не срывай, обезумев, повязки!),
Осматриваю шею кавалериста, пробитую пулей навылет;
Вместо дыханья — хрип, глаза уже остекленели, но борется жизнь упорно.
(Явись, желанная смерть! Внемли, о прекрасная смерть! Сжалься, приди скорей.)
С обрубка ампутированной руки
Я снимаю корпию, счищаю сгустки, смываю гной и кровь;
Солдат откинул в сторону голову на подушке,
Лицо его бледно, глаза закрыты (он боится взглянуть на кровавый обрубок,
Он еще не видел его).
Перевязываю глубокую рану в боку,
Еще день, другой — и конец, видите, как тело обмякло, ослабло,
А лицо стало иссиня-желтым.
Бинтую пробитое плечо, простреленную ногу,
Очищаю гнилую, ползучую, гангренозную рану,
Помощник мой рядом стоит, держа поднос и ведерко.
Но я не теряюсь, не отступаю,
Бедро и колено раздроблены, раненье в брюшину.
Все раны я перевязываю спокойно (а в груди моей полыхает пожар).
Послушай, я или ты,
А также мужчины, женщины, государства, все, что знаем мы или не знаем,
Все, что считаем прочным, прекрасно построенным и ценным,—
Всего лишь образы.
Знак мимолетный,
Сущность настроения художника или долгого исследования ученого,
Тяжкий труд воина, мученика, героя—
Созданы образами.
В каждой человеческой жизни
(Частицы собираются, выстраиваются, все мысли, и чувства, и все деяния—до единого)
Целое, а также большое или малое, суммируется, складывается
В эти образы.
И этот мир,
И эти вселенные, вселенные человечества,
Смысл и цель, вечная, неизменная жизнь нашей жизни—
Образы, одни образы.
И для тебя, моя душа,
Радости, непрерывные празднества, восторги,
Твои сильно выросшие желания, ожидания встречи,
Товарищи твои — образы.
Твое неизменное тело —
Тело, скрытое там, в глубине твоего тела,
Только искусство передает смысл формы, я и сам в действительности
Лишь отражение и образ.
Камерадо, это—не книга.
Кто прикасается к ней, дотрагивается до человека
(Что сейчас—ночь? мы вместе и никого вокруг?),
Это — я, и ты держишь в объятьях меня, а я обнимаю тебя,
Я выпрыгиваю со страниц прямо в твои объятья—смерть призывает меня.
О, как усыпляют меня твои пальцы,
Дыханье твое освежает, подобно росе, твой пульс усмиряет тимпаны моих ушей,
Я чувствую, что исчезаю, от головы до кончиков пальцев,
О, как прекрасно, довольно!
Довольно, о дело, построенное на экспромте и тайне,
Довольно, о зыбкое настоящее, довольно, о прошлое, с подведенным итогом.
Мой друг, кто бы ты ни был, прими от меня поцелуй,
Я дарю его только тебе, не забывай меня,
Я ощущаю себя человеком, который решил отдохнуть после целого дня трудов,
Я выбираю сейчас из множества преображений одно, из множества аватар
Одну — восхождение в горние выси, другие преображения, конечно же, еще впереди.
Незнакомый мир, реальнее, чем я его мыслил, вполне ощутимый, мечет в меня пробуждающие лучи. До свиданья!
Запомни мои слова, я могу возвратиться,
Я люблю тебя, я расстаюсь с вещным миром,
Я словно разъят на части, торжествующий, мертвый.
Народ, захвативший власть, не отомстил никому и дворянских голов не рубил:
Он презирал жестокость королей.
Но из его милосердия выросла лютая гибель, и дрожащие монархи приходят опять,
С ними их обычная свита: сборщик податей, поп, палач,
Тюремщик, вельможа, законник, солдат и шпион.
Но сзади всех, смотри, какой-то призрак крадется,
Неясный, как ночь, весь с головою укутан в бесконечную пунцовую ткань,
Не видно ни глаз, ни лица;
Только палец изогнутый, словно головка змеи,
Из багряных одежд появился и указует куда-то.
А в свежих могилах лежат окровавленные юноши,
И веревка виселицы туго натянута, и носятся пули князей, и победившие гады смеются,
Но все это приносит плоды, и эти плоды благодатны.
Эти трупы юношей,
Эти мученики, повисшие в петле, эти сердца, пронзенные серым свинцом,
Холодны они и недвижны, но они где-то живут, и их невозможно убить.
Они живут, о короли, в других, таких же юных,
Они в уцелевших собратьях живут, готовых снова восстать против вас,
Они были очищены смертью, умудрены, возвеличены ею.
В каждой могиле борца есть семя свободы, из этого семени вырастет новый посев,
Далеко разнесут его ветры, его вскормят дожди и снега.
Кого бы ни убили тираны, его душа никуда не исчезает,
Но невидимо парит над землею, шепчет, предупреждает, советует.
Свобода! пусть другие не верят в тебя, но я верю в тебя до конца!
Трубач! Я сам, верно, тот инструмент, на котором играешь ты песни,
Ты плавишь мне сердце и мозг, их движешь, влечешь и меняешь.
Внезапно твой смутный напев навеял грусть на меня,
Ты погасил ласкающий светоч — надежду.
Я вижу рабство и гнет, произвол и насилье повсюду,
Безмерный чувствую стыд, ибо народ мой унижен — и этим унижен я сам,
Моими стали страданья — обиды всего человечества, — и жажда мщенья, и скрытая ненависть,
Меня гнетет пораженье — все кончено! Враг торжествует.
(Но исполином встает над руинами Правда, неколебимая до конца!
Решимость и воля — стоять до конца!)
Волосы, грудь, бедра, изгибы ног, небрежно повисшие руки — ее и мои — растворились;
Отлив, порожденный приливом, прилив, порожденный отливом,— любовная плоть в томленье, в сладостной боли;
Безграничный, прозрачный фонтан любви знойной, огромной, дрожь исступленья, безответный яростный сок;
Новобрачная ночь любви переходит надежно и нежно в рассвет распростертый,
Перелившись в желанный, покорный день,
Потерявшись в объятьях сладостной плоти дневной.
Это зародыш — от женщины после родится дитя, человек родится;
Это купель рожденья — слиянье большого и малого, и снова исток.
Не стыдитесь, женщины,— преимущество ваше включает других и начало других;
Вы ворота тела, и вы ворота души.
В женщине качества все, она их смягчает,
Она на месте своем и движется в равновесии полном;
В ней все скрыто, как должно,— она и деятельна и спокойна;
Ей — зачинать дочерей, и ей — зачинать сыновей.
Мы — немногие равные, живущие в различных странах и в различных временах,
Мы, сокрытые на всех континентах, во всех кастах, признающие все религии, благотворители, сострадатели, гармоничная часть людей,
Мы проходим молчаливо сквозь споры и утверждения, но не отвергаем ни спорящих, ни то, что они утверждают,
Мы слышим крик и ругань, мы в самой гуще раздоров, зависти, взаимных обвинений каждой из сторон,
Они смыкаются вокруг нас, не слушая наших объяснений, они окружают нас, мой товарищ,
И все же мы идем, неудержимые, свободные, идем по всей земле, и будем идти, пока сможем оставлять наш неизгладимый след на времени и в различных эпохах,
Пока не насытим собой время и эпохи, чтобы мужчины и женщины будущих стран и времен стали ощущать себя любимыми и любящими, как мы сейчас.
Открыла быстро конверт,
О, то не он писал, но подписано его имя!
Кто-то чужой писал за нашего сына... о несчастная мать!
В глазах у нее потемнело, прочла лишь отрывки фраз:
«Ранен пулей в грудь.., кавалерийская стычка... отправлен в госпиталь...
Сейчас ему плохо, но скоро будет лучше".
Ах, теперь я только и вижу
Во всем изобильном Огайо с его городами и фермами
Одну эту мать со смертельно бледным лицом,
Опершуюся о косяк двери.
«Не горюй, милая мама (взрослая дочь говорит, рыдая,
А сестры-подростки жмутся молча в испуге),
Ведь ты прочитала, что Питу скоро станет лучше".
Увы, бедный мальчик, ему не станет лучше (он уже не нуждается в этом, прямодушный и смелый),
Он умер в то время, как здесь стоят они перед домом, -
Единственный сын их умер.
Но матери нужно, чтоб стало лучше:
Она, исхудалая, в черном платье,
Днем не касаясь еды, а ночью в слезах просыпаясь,
Во мраке томится без сна с одним лишь страстным желаньем
Уйти незаметно и тихо из жизни, исчезнуть и скрыться,
Чтобы вместе быть с любимым убитым сыном.