Уолт Уитмен. Листья травы

Камерадо, это—не книга.

Кто прикасается к ней, дотрагивается до человека

(Что сейчас—ночь? мы вместе и никого вокруг?),

Это — я, и ты держишь в объятьях меня, а я обнимаю тебя,

Я выпрыгиваю со страниц прямо в твои объятья—смерть призывает меня.

О, как усыпляют меня твои пальцы,

Дыханье твое освежает, подобно росе, твой пульс усмиряет тимпаны моих ушей,

Я чувствую, что исчезаю, от головы до кончиков пальцев,

О, как прекрасно, довольно!

Довольно, о дело, построенное на экспромте и тайне,

Довольно, о зыбкое настоящее, довольно, о прошлое, с подведенным итогом.

Мой друг, кто бы ты ни был, прими от меня поцелуй,

Я дарю его только тебе, не забывай меня,

Я ощущаю себя человеком, который решил отдохнуть после целого дня трудов,

Я выбираю сейчас из множества преображений одно, из множества аватар

Одну — восхождение в горние выси, другие преображения, конечно же, еще впереди.

Незнакомый мир, реальнее, чем я его мыслил, вполне ощутимый, мечет в меня пробуждающие лучи. До свиданья!

Запомни мои слова, я могу возвратиться,

Я люблю тебя, я расстаюсь с вещным миром,

Я словно разъят на части, торжествующий, мертвый.

0.00

Другие цитаты по теме

Волосы, грудь, бедра, изгибы ног, небрежно повисшие руки — ее и мои — растворились;

Отлив, порожденный приливом, прилив, порожденный отливом,— любовная плоть в томленье, в сладостной боли;

Безграничный, прозрачный фонтан любви знойной, огромной, дрожь исступленья, безответный яростный сок;

Новобрачная ночь любви переходит надежно и нежно в рассвет распростертый,

Перелившись в желанный, покорный день,

Потерявшись в объятьях сладостной плоти дневной.

Это зародыш — от женщины после родится дитя, человек родится;

Это купель рожденья — слиянье большого и малого, и снова исток.

Не стыдитесь, женщины,— преимущество ваше включает других и начало других;

Вы ворота тела, и вы ворота души.

В женщине качества все, она их смягчает,

Она на месте своем и движется в равновесии полном;

В ней все скрыто, как должно,— она и деятельна и спокойна;

Ей — зачинать дочерей, и ей — зачинать сыновей.

Мы — немногие равные, живущие в различных странах и в различных временах,

Мы, сокрытые на всех континентах, во всех кастах, признающие все религии, благотворители, сострадатели, гармоничная часть людей,

Мы проходим молчаливо сквозь споры и утверждения, но не отвергаем ни спорящих, ни то, что они утверждают,

Мы слышим крик и ругань, мы в самой гуще раздоров, зависти, взаимных обвинений каждой из сторон,

Они смыкаются вокруг нас, не слушая наших объяснений, они окружают нас, мой товарищ,

И все же мы идем, неудержимые, свободные, идем по всей земле, и будем идти, пока сможем оставлять наш неизгладимый след на времени и в различных эпохах,

Пока не насытим собой время и эпохи, чтобы мужчины и женщины будущих стран и времен стали ощущать себя любимыми и любящими, как мы сейчас.

Открыла быстро конверт,

О, то не он писал, но подписано его имя!

Кто-то чужой писал за нашего сына... о несчастная мать!

В глазах у нее потемнело, прочла лишь отрывки фраз:

«Ранен пулей в грудь.., кавалерийская стычка... отправлен в госпиталь...

Сейчас ему плохо, но скоро будет лучше".

Ах, теперь я только и вижу

Во всем изобильном Огайо с его городами и фермами

Одну эту мать со смертельно бледным лицом,

Опершуюся о косяк двери.

«Не горюй, милая мама (взрослая дочь говорит, рыдая,

А сестры-подростки жмутся молча в испуге),

Ведь ты прочитала, что Питу скоро станет лучше".

Увы, бедный мальчик, ему не станет лучше (он уже не нуждается в этом, прямодушный и смелый),

Он умер в то время, как здесь стоят они перед домом, -

Единственный сын их умер.

Но матери нужно, чтоб стало лучше:

Она, исхудалая, в черном платье,

Днем не касаясь еды, а ночью в слезах просыпаясь,

Во мраке томится без сна с одним лишь страстным желаньем

Уйти незаметно и тихо из жизни, исчезнуть и скрыться,

Чтобы вместе быть с любимым убитым сыном.

Пусть и трудно жить с поэтом рядом,

Постигать его пророческие стразы,

Но поэт одним лишь словом, взглядом –

Исцелит и обессмертит разом!

И каждая пылинка ничтожная может стать центром вселенной...

Воздух не духи, его не изготовили химики, он без запаха,

Я глотал бы его вечно, я влюблен в него,

Я пойду на лесистый берег, сброшу одежды и стану голым,

Я схожу с ума от желания, чтобы воздух прикасался ко мне.

Радость — оттого, что я один, или оттого, что я в уличной сутолоке, или оттого, что я брожу по холмам и полям,

Ощущение здоровья, трели в полуденный час, та песня, что поется во мне, когда, встав поутру, я встречаю солнце.

Ты уже не будешь брать все явления мира из вторых или третьих рук,

Ты перестанешь смотреть глазами давно умерших пли питаться книжными призраками,

И моими глазами ты не станешь смотреть, ты не возьмешь у меня ничего,

Ты выслушаешь и тех и других и профильтруешь все через себя.

Я понял, что быть с теми, кто нравится мне,— довольство,

Что вечером посидеть и с другими людьми — довольство,

Что быть окруженным прекрасной, пытливой, смеющейся, дышащей плотью — довольство,

Побыть средь других, коснуться кого-нибудь, обвить рукой слегка его иль ее шею на миг — иль этого мало?

Мне большего наслажденья не надо — я плаваю в нем, как в море.

Есть что-то в общенье с людьми, в их виде, в касанье, в запахе их, что радует душу,—

Многое радует душу, но это — особенно сильно.

Я выберу свой путь,

Пусть другие провозглашают законы, мне нет никакого дела до законов,

Пусть другие прославляют возвышенных людей и поддерживают спокойствие, я поддерживаю только волнение и борьбу,

Я не восхваляю возвышенного человека, я противопоставляю ему просто стоящего.

(Кто вы и в чем постыдная тайна вашей жизни?

Неужели вы будете всю жизнь уклоняться? надрываться и трепаться всю жизнь?

Кто вы, сыплющие наизусть вызубренными датами и цитатами, именами и страницами,—

Вы, слова не умеющие сказать в простоте?)

Пусть другие отделывают свои образцы, я никогда не отделываю свои образцы,

Я творю их по неистощимым законам, как сама Природа, всегда наново и набело.

Я ничего не вменяю в обязанность,

То, что другие вменяют в обязанность, я называю влеченьями жизни

(Неужели я стану сердцу вменять в обязанность биться?).

Пусть другие избавляются от вопросов, я не избавлюсь ни от чего, я ставлю новые неразрешимые вопросы.

Кто эти существа, которых я вижу и осязаю, и в чем их цель?

В чем цель этих похожих на меня, так притягивающих к себе своим участием или безразличием?

Я призываю всех не доверять тому, что говорят обо мне друзья, но прислушаться к моим врагам, ибо так поступал и я,

Я наказываю на вечные времена отвергать истолковывающих меня, ибо я и сам не умею истолковывать себя,

Я наказываю не строить на мне ни теорий, ни школ,

Я наказываю предоставить свободу каждому, как я предоставлял каждому свободу.

За мною — просека лет!

О, я вижу: жизнь вовсе не коротка, она велика и неизмерима,

Отныне я буду ступать по земле сдержанно и целомудренно, терпеливый сеятель, встающий на рассвете,

Каждый час — это семя веков и веков.

Я должен упорно следовать этим урокам воздуха, воды и земли,

Я сознаю, что времени терять мне нельзя.

Жалобы и рабья покорность — в одной упаковке с аптечным порошком для больных, условности — для дальней родни,

Я ношу мою шляпу, как вздумаю, и в комнате и на улице.

Я таков, каков я есть, и не жалуюсь;

Если об этом не знает никто во вселенной, я доволен,

Если знают все до одного, я доволен.

Та вселенная, которая знает об этом, для меня она больше всех, и эта вселенная — Я,

И добьюсь ли я победы сегодня, или через десять тысяч, или через десять миллионов лет,

Я спокойно приму ее сегодня, и так же спокойно я могу подождать.

На площади стреляют поэтов. На главной площади нервные люди с больными глазами находят своё бессмертие. Но бессмертие пахнет могилой, это эхо молчания в затхлых залах вечной немоты, это плесень апатии, это мгновение, ставшее тягучей, душной, статичной вечностью. На площади люди слизывают с побледневших пересохших губ вкус жизни, запоминая его навсегда, влюбляясь в яростную боль, несущую в себе семена любви и экстатичной жажды вдохнуть в пробитые легкие хотя бы ещё один глоток солёного воздуха. На площади люди отчаянно смотрят в небо, судорожно понимая, что человеческая смертность — всего лишь залог остроты чувств, горячности идей, вечного стремления успеть, не жалея себя: жить, любить, дышать, смеяться, кричать в распахнутые окна, подставлять неумолимо стареющее лицо дождям, ветрам, снегопадам, солнцу... Потому что в конце этого предложения будет точка, восклицательный знак, а не шлейф уходящего в никуда многоточия. На площади стреляют поэтов. И поджарые животы в предчувствии пули прячут в чреве своём несказанные слова, тяжёлым комом поднимающиеся к сжимающемуся горлу, вырывающиеся в холодный воздух хрипом последних итогов. На площади, где стреляют поэтов, стоит мальчик. И небо давит на него, и снег кажется каменным, и тишина пугает... И он пишет на изнанке собственной души детскую мораль взрослой сказки: Бог создал нас разными. Смерть — сделала равными.