Если я закричу, то не знаю, смогу ли остановиться. Так что лучше не кричать. Может, заплакать? Я не против заплакать, если это поможет.
Смерть не бывает нелепой. Страшной, отвратительной — да. Но смешных масок она не носит.
Если я закричу, то не знаю, смогу ли остановиться. Так что лучше не кричать. Может, заплакать? Я не против заплакать, если это поможет.
Смерть не бывает нелепой. Страшной, отвратительной — да. Но смешных масок она не носит.
— Ты боишься?
— Но только не смерти... Скорей всего я боюсь времени. Боюсь, что мне его не хватит...
У отчаяния есть одна особенность: оно не заставляет плакать. Можно всплакнуть, когда отчаяние настигает, но ещё не веришь, что это действительно отчаяние. Иногда человек плачет и потом, когда поймёт, что надо начинать новую жизнь, но увидит, что не в состоянии это сделать. Но в самом апогее отчаяния не заплачешь, даже если захочешь...
Атмосфера тревоги растеклась по улицам, заползла в дома, а следом за ней, на мягких лапах, следовал пока ещё невидимый, но уже ощущаемый страх. Кроме этих двух вечных спутников был ещё кое-кто. Но столь призрачный, что я не готов был поручиться, что слышал шорох плаща и видел блеск луны на лезвии косы.
Есть такая степень страха, когда человек сам делается страшен. Кто боится всего, тот уже ничего не боится. В такие минуты мы способны ударить ногой даже сфинкса.