Разве все мы не тянем жизненную лямку, как солдат свою службу? Занимаясь чем придётся и дожидаясь, пока не пошлют в бой или не выйдет срок. Одни наводят блеск в казарме, другие филонят, убивают время за картами, сплетнями и мелкими махинациями. Офицеры отдают команды, солдатики выполняют, но ни для кого секрет, чем закончится этот междусобойчик: в один прекрасный день всех пошлют умирать, солдат и офицеров, тупиц и пройдох, которые загоняют налево сигареты и туалетную бумагу.
Думаю, даже за несколько минут до того, как покончить с собой, я все равно не осознала бы весь ужас этих слов: «никогда», «навсегда». Его постигаешь, только когда умирает человек, которого любишь, и тогда становится плохо, так плохо. Будто погас фейерверк, и ты в полной тьме. Больно, одиноко, к горлу подкатывает тошнота, и каждое движение стоит усилий.
«Взрослые знают, в чём смысл жизни» — вот всемирное враньё, в которое все обязаны верить. А когда станешь взрослым и поймёшь, что это не правда, уже поздно. Тайна так и остаётся неразгаданной, а энергии больше нет — вся она давно растрачена на глупейшие занятия. Чтобы было не так горько, приходится притворяться, делать вид, будто не видишь, что никакого смысла в твоей жизни не обнаружилось, и обманывать детей в надежде убедить самого себя.
Психологи — просто чудаки, считающие, что обычная метафора — это бог весть какая премудрость.
Вряд ли она способна понять, что тишина помогает погрузиться в себя, что она необходима тем, кого интересует не только внешняя сторона жизни, — ведь её собственный внутренний мир — сплошной шум и хаос, как улица в час пик. Так или иначе, но теперь она знает, что я люблю тишину, а мы с ней, к сожалению, живём в соседних комнатах. И вот она целыми днями шумит и грохочет. Орёт в телефон, запускает музыку на всю катушку (а это меня просто убивает), хлопает дверью, громко комментирует каждое своё действие, включая такие важные вещи, как причёсывание или поиски карандаша в ящике стола. В общем, поскольку потеснить меня по-другому не получается — ведь залезть мне в душу сестрица не может, — она затеяла эту звуковую интервенцию и с утра до ночи отравляет мне жизнь. Заметьте, чтобы додуматься до такой тактики, надо иметь самое примитивное представление о жизненном пространстве; мне-то совершенно не важно, где я нахожусь, раз я свободна мысленно перенестись куда угодно. Для Коломбы это непостижимо, зато она придумала целую теорию: «Моя сестра — зануда, вредина и неврастеничка, она ненавидит всех вокруг и предпочла бы жить на кладбище среди покойников. Другое дело я — натура открытая, полная жизни и радости». Если уж я действительно что-то ненавижу, так это когда люди возводят свои дефекты или мании в принципы. Коломба — как раз такой случай.
В моём понимании «ужасный человек» — это такой, который настолько подавил в себе всё хорошее, что превратился в живой труп. Да, такие люди ненавидят всех, но больше всего — самих себя. Человека, который опротивел себе, сразу видно. Из-за этого он и становится заживо омертвевшим — чтобы спастись от тошноты, которую он сам у себя вызывает, ему приходится убить в себе все чувства, приятные вместе с неприятными.
Но вот что пугает меня больше всего: иногда — и довольно часто — мне кажется, что Коломба вообще ничего не чувствует. Все эмоции, которые она проявляет, до того фальшивы и наигранны, что невольно усомнишься, испытывает ли она их на самом деле. Это по-настоящему страшно. Может, болезнь её зашла уже очень далеко и она способна, ради того чтобы вызвать в себе настоящее чувство, пойти на любое безумство? Так и вижу газетные заголовки: «Нерон с улицы Гренель: молодая женщина подожгла квартиру, где жила вся её семья. На вопрос, зачем она это сделала, поджигательница ответила, что хотела хоть что-нибудь почувствовать».
Если бы мы поняли, если бы до нас дошло, что во всех и каждом мы видим лишь самих себя и потому живём в полном одиночестве, то бы сошли с ума.
Такова в наше время человеческая жизнь: каждый взрослый должен непрерывно восстанавливать свой образ — грубо скроенную, эфемерную, непрочную личину, под которой скрывается отчаяние, и, стоя перед зеркалом, повторять самому себе ложь, которой надо верить. Газета и кофе для папы — волшебные палочки, превращающие его в важную персону. Словно тыкву в карету. И эта процедура ему, представьте себе, очень нравится — таким спокойным и непринуждённым, как за шестичасовым утренним кофе, его никогда не увидишь. Но цена! Какую цену приходится платить за постоянное притворство! Когда наступает критический момент — а смертному его не избежать — и маска падает, как страшно бывает увидеть истину!
Жан рассмеялся счастливым мальчишеским смехом.
― Ах, мадам Мишель, да ваши цветы просто спасли мне жизнь. Разве не чудо? Так вы можете сказать, как они называются?
Да, милый ты мой, могу, конечно. Когда скитаешься по кругам ада, захлёбываешься в водах потопа, чувствуешь, что прерывается дыхание и сердце готово выскочить из груди, и вдруг видишь тоненький лучик света ― это камелии.
― Да, сказала я, ― это камелии.
Жан пристально посмотрел на меня широко открытыми изумлёнными глазами. Крошечная слезинка сползла по щеке этого спасённого мальчика.
― Камелии, ― повторил он, перебирая в памяти что-то, ведомое ему одному. ― Камелии, вот оно что, ― и снова посмотрел на меня. ― Камелии. Ну да, камелии.
Я почувствовала, что и моя щека увлажнилась, и взяла его за руку:
― Жан, вы представить себе не можете, до чего я счастлива, что вы сегодня пришли.
― Да? ― сказал он удивлённо. ― Почему же?
Почему?
Потому что камелия способна переломить злую судьбу.
Cлайд с цитатой