Ох, Геральт, оставь ты её в покое, уступи ей. Видишь как она смотрит... как мой Бобик, когда у него был заворот кишок.
— Самый большой хрен в Новиграде... не буквально, а в смысле...
— Я так и понял.
Ох, Геральт, оставь ты её в покое, уступи ей. Видишь как она смотрит... как мой Бобик, когда у него был заворот кишок.
С нами лучше не балуй, лишь бы цел остался... ох, сука, я бы в рифму сказал, Геральт, да при даме не положено.
— Моя дочка в детстве так зверей любила... однажды увидела рога оленя и знаешь, что спросила?
— Понятия не имею.
— Говорит: «Папочка, а у этого оленя попа за стеной?»
— Ну, начнем.
— Ой, да ты как лист трясешься! Погремушка — потаскушка!
— Ну, давай уже драться что ли?
— Главный на ринге шутник — это я, ты что не вякнешь, все выйдет херня!
— Если шутки слабы, это видно всяко. В бою теперь сойдемся мы, однако?
— Все твои фразы — пустая бравада. Станет победа мне лучшей наградой.
— Скоро тебе будет доктора надо. Пусть поспешит и с тобой встанет рядом.
— Доктор придет и, окинув все взглядом, кости твои заберет тебе на дом.
— Лишний раз злить меня не надо. Кончится бой — и запросишь пощады.
— Ну ты... Это... Того...
Мейсон бросил на него еще один из своих мрачных взглядов, которых у него был целый набор: от очень мрачных и угрюмых, как туча, до разной степени мрачно-скептических и мрачно-усталых или же снисходительно мрачноватых, которыми он обычно оделял, как гостинцами, своих детей в их дни рождения.