На слово длинношеее в конце пришлось три «е», -
Укоротить поэта! — вывод ясен, -
И нож в него! — но счастлив он висеть на острие,
Зарезанный за то, что был опасен!
На слово длинношеее в конце пришлось три «е», -
Укоротить поэта! — вывод ясен, -
И нож в него! — но счастлив он висеть на острие,
Зарезанный за то, что был опасен!
С меня при слове «37» в момент слетает хмель.
Вот и сейчас вдруг холодом подуло —
Под этот год и Пушкин подгадал себе дуэль,
И Маяковский лёг виском на дуло.
Задержимся на цифре 37. Коварен Бог —
Ребром вопрос поставил: или-или!
На этом рубеже легли и Байрон, и Рембо,
А нынешние как-то проскочили.
Ни единою буквой не лгу, не лгу.
Он был чистого слога слуга, слуга,
Он писал ей стихи на снегу, на снегу...
К сожалению, тают снега.
Но тогда еще был снегопад, снегопад
И свобода писать на снегу,
И большие снежинки, и град, и град
Он губами хватал на бегу.
Внимая заветам,
Храни свою речь!
Слово поэтам —
Как воинам меч...
А знаешь ответ,
Но вопрос не нашёл -
Помни, что свет
От слова пошёл!
Нельзя ждать поэзии от мясника. Хотя можно быть хорошим мясником точно так же, как бывают хорошие поэты.
Сыт я по горло,
до подбородка.
Даже от песен стал уставать.
Лечь бы на дно,
как подводная лодка,
Чтоб не могли
запеленговать.
Я буду петь вам о любви, о Родине,
О полевой ромашке и ветрах,
О ситцах васильковых, о смородине
И о рябине красной на снегах.
Как больно, остро! Знаешь? Чувствуешь?! Закрой глаза и пой, и пой. Мы бьемся насмерть в солнце душами, мы мир таскаем за собой.
Да, русский я — смоленский и тверской,
Крестьянский по душе и сын окраин,
С весёлою, как водится, тоской,
Где я теперь своей тоске — хозяин.
Задумчивый поэт преклонных лет,
До смерти обречённый, боль лелея,
Не жить, а выживать...
А путь на свет -
Быть может, в парке красная аллея.
Прошел детдом, тюрьму, приют, и срока не боялся,
Когда ж везли в народный суд — немного волновался.