Ненависть укрепляет человека не хуже всего остального.
— За что?
— Думал, я украл его игрушку, я не крал, а взял поиграть.
Ненависть укрепляет человека не хуже всего остального.
— Нет-нет-нет-нет.
— Мы же не мясники. Мы их повесим.
— Повесим?
— У вас все слишком быстро. В чем тут наказание?
— Они умрут.
— Мы все подохнем. Вот этого я выпотрошу…
— Все мы часть чего-то большего.
— Много всякого дерьма в этом мире делается ради чего-то большего.
— Я ненавижу тебя. Как же я тебя ненавижу!
— Нет. Это не так.
— А должна. Я должна тебя ненавидеть.
— Внимание, показываю как убить Дракулу! А также всех остальных монстров.
— Нет, мне нравится этот «убийца»! Я твоего папу и дедушку, и прапрадедушку, всех на ноль умножил. Когда уже вы, Ван Хельсинги, избавитесь от ненависти?
Вы не друзья и никогда не будете ими. Вы будете любить друг друга, пока это не убьет вас обоих. Вы будете ненавидеть друг друга, драться друг с другом, желать друг друга, но никогда не будете друзьями. Любовью руководить невозможно, дети мои.
Ненавидеть! Кто может позволить себе такую роскошь? Ненависть делает человека неосторожным.
Брат простил меня, я на это и не надеялся. А покопавшись в своем сердце понял, что всегда любил его, но взращивал ненависть.
Ты, верно, ждешь, читатель, чтоб я на первых же страницах попотчевал тебя изрядной порцией ненависти? – будь спокоен, ты ее получишь, ты в полной мере усладишь свое обоняние кровавыми ее испарениями, разлитыми в бархатном мраке; твои благородные тонкие ноздри затрепещут от вожделения, и ты опрокинешься навзничь, как алчная акула, едва ли сознавая сам всю знаменательность своих деяний и этого вдруг пробудившегося в тебе голодного естества. Обещаю, две жадные дырки на гнусной твоей роже, уродина, будут удовлетворены сполна, если только ты не поленишься три тысячи раз подряд вдохнуть зловоние нечистой совести Всевышнего! На свете нет ничего, столь благоуханного, так что твой нос-гурман, вкусив сей аромат, замрет в немом экстазе, как ангелы на благодатных небесах.