Но ты — лучший человек из всех, кого я знала, и ты не как горчица. Ты похожа на пиццу, а у меня это самая высокая оценка.
Если живешь, значит, тебе кого-то не хватает.
Но ты — лучший человек из всех, кого я знала, и ты не как горчица. Ты похожа на пиццу, а у меня это самая высокая оценка.
Я была сама себе противна. Омерзительна. Но не могла от себя отстраниться, потому что застряла внутри.
Не знаю. Ну вот, я сижу в столовой и начинаю думать о том, как во мне живут все эти штуки, они едят для меня еду, и я, типа, ими всеми являюсь, будто бы я не столько человек, сколько отвратительный пузырь, кишащий бактериями. И я не могу очиститься, понимаете? Потому что грязь пронизывает меня. То есть я не могу найти в глубине себя чистую, незапятнанную часть — ту часть, где должна находиться моя душа. Выходит, что души у меня, наверное, не больше, чем у бактерий.
Смотреть на тебя может любой. Но очень редко встречаешь человека, что видит тот же мир, что и ты.
Смотреть на тебя может любой. Но очень редко встречаешь человека, который видит тот же мир, что и ты.
Я знала, о чем он, — у меня мысли путались всю жизнь, я не могла даже додумать их до конца, потому что они приходили не в виде линий, а в виде спутанных клубков, напоминали зыбучий песок или глотающие свет кротовые норы.
«Ты чувствуешь себя угрозой для себя?» Но где угроза, а где — я сама? Я не могла утверждать, что я — не угроза, однако не понимала, для кого или чего. Абстрактность размыла местоимения и дополнения в этой фразе, нелингвистическая воронка засасывала слова.
Хуже всего в настоящем одиночестве — вспоминать, сколько раз ты хотел, чтобы тебя все оставили в покое. И вот, они тебя оставили, и оказывается, что ты сам — прескверная компания.