Мастерство писателя — это умение переписывать фразу, перерабатывать ее снова и снова, так, чтобы с каждым разом она стала все легче и глаже. И в конце концов она обернется невесомым ветерком, играющем на арфе читательских мыслей. Вместо слов — тонкая телепатия.
Критики похожи на студентов-медиков: они всегда считают, что писатель страдает той самой болезнью, которую они в данное время изучают.
Писатель же всегда болеет одной болезнью: болезнью крестословицы. Скрещивать слова. Умножать их на два. Что такое, по сути дела, книга, как не собрание хорошо скрещенных слов?
— Дэниэл Чард считает, что у рукописи мог быть не один автор.
— Это и правда интересная догадка. Ну вот, как-то так. Во многом там видно классического Куайна, весь этот шок и ужас, но в других моментах... Ну, в общем я редактировал его произведения больше двадцати лет, но ни разу не видел у него точку с запятой. А в этой рукописи их несколько. Это не то, чему внезапно учишься в последние годы карьеры.
Писатель находится в ситуации его эпохи: каждое слово имеет отзвук, каждое молчание — тоже.
Если вы любите писателя, не упускайте возможности познакомиться с его письмами и дневниками, с каждой строчкой, вышедшей из-под его пера, это позволит вам лучше, глубже понять его, человека и друга, которого вы уже узнали и полюбили по его книгам.
Читателя возмущает малейшая вольность у некоторых настоящих писателей, потому что они ничего не сделали для того, чтобы угодить ему, и не угостили его пошлостями, к которым он приучен.
Встреча читателя с текстом прекрасна, коли они совпали, но болезненна и травматична, если все пошло наперекосяк. Невыносимо, что твой текст может спалиться от чужих домыслов, раздутых упорным желанием вычитывать в тексте то, чего там нет.
— А я вам говорю, — перебил он, — что по крайней мере девяносто девять процентов редакторов — это просто неудачники. Это неудавшиеся писатели. Не думайте, что им приятнее тянуль лямку в редакции и сознавать свою рабскую зависимость от распространения журнала и от оборотливости издателя, чем предаваться радостям творчества. Они пробовали писать, но потерпели неудачу. И вот тут-то и получается нелепейший парадокс. Все двери к литературному успеху охраняются этими сторожевыми собаками, литературными неудачниками. Редакторы, их помощники, рецензенты, вообще все те, кто читает рукописи, — это все люди, которые некогда хотели стать писателями, но не смогли. И вот они-то, последние, казалось бы, кто имеет право на это, являются вершителями литературных судеб и решают, что нужно и что не нужно печатать. Они, заурядные и бесталанные, судят об оригинальности и таланте. А за ними следуют критики, обычно такие же неудачники. Не говорите мне, что они никогда не мечтали и не пробовали писать стихи или прозу, — пробовали, только у них ни черта не вышло.
— Но если вы потерпите неудачу? Вы должны подумать обо мне, Мартин!
— Если я потерплю неудачу? — Он поглядел на нее с минуту, словно она сказала нечто немыслимое. Затем глаза его лукаво блеснули. — Тогда я стану редактором, и вы будете редакторской женой.
Историю надо рассказывать не зацикливаясь на фантастическом допущении (насколько бы оно оригинальным не было), а больше уделять внимание персонажам: их чувствам, мироощущению, взаимоотношениям, характеру, поступкам.
Деление живой литературы на жанры вообще достаточно условно. Жанры перерастают один в другой, не спрашивая разрешения критиков и историков литературы. Схемы вообще хороши лишь применительно к посредственности. Писатель покрупнее непременно выйдет за их рамки.
Cлайд с цитатой