Кофе? — это варенье из джазовых пластинок
Кофе? — это свет, который можно размешивать ложечкой
Кофе? — это врата восприятия ночного пейзажа
Кофе? — это немой вымысел радуги
Кофе? — это варенье из джазовых пластинок
Кофе? — это свет, который можно размешивать ложечкой
Кофе? — это врата восприятия ночного пейзажа
Кофе? — это немой вымысел радуги
Хорошо когда утро в девять.
Нет, в десять еще прекрасней, а в одиннадцать — уже разврат.
К разврату кофе должно подавать в постель, на таком деревянном подносике, и чтобы кофейник и сливочник серебряные, а чашечка прозрачного фарфора, а в сахарнице под салфеточкой нечто благоуханное, похрустывающее и пышное, присыпанное корицей и ванильным сахаром.
... с чашкой кофе в руке куда интереснее читать всякие разные книги, которые она раньше считала скучными...
Я не влюблен. Я заворожен, заворожен этим местом и этой женщиной, уже не очень молодой, но именно поэтому бесконечно прекрасной.
Мое счастье в простых вещах -
Укрыться пледом, уткнуться носом.
По коридору вереща
За тобой по пятам без спроса.
Мое счастье в простых вещах -
Пряник, кофе и тихий вечер.
Чтобы дальше ты обещал,
Что с тобой будем рядом вечно.
Мне нравится звук ее голоса, ее неторопливые, но четкие движения, нравится запах кофе и корицы. Я слушаю и курю. Этого мне вполне достаточно.
При варке кофе лучше всего помешивать, а когда он соберется убегать, дать ему еще щепотку корицы, чтобы успокоить.
Кофе — напиток богов и моих бывших жен. Они обожали кофе, куда больше, чем меня, как мне всегда казалось. Наверное, я начинаю понимать — почему.
Жить бы где-нибудь здесь.
На горке над Крещатиком, где-нибудь сбоку от Лютеранской улицы, смотреть на Город сверху, как смотрят птицы, недоумевать вместе с ними.
Бродить целыми днями, пинать круглые, гладкие каштаны, шевелить большепалые листья, ловить свет, как дождь, ртом и руками, слизывать с пальцев. Болтать с химерами и капителями колонн — они все болтливые, удержу нет, все химеры хихикают, все колонны пытаются корни пустить, даром что коринфский ордер, имперское чванство, он все равно заканчивается башенкой набекрень, как шляпкой на городской сумасшедшей.
Или осесть на Андреевском, бегать вверх-вниз по всем его лесенкам, по холмам и горкам, считать купола над городом, как ворон на деревьях: один полетел, два остались. Или схорониться в яблоневом саду за калиткой в Лавре. Залезть кошкой в медуницу, сунуть нос в пахучие травы, листву под бок подгрести и дремать, пока не настанут морозы, а там уж можно куда-нибудь под крыльцо или еще что придумать.
И растягивать, растягивать эту осень, этот золотой свет, этот золотой лист, этот каштановый град на всех улицах, тянуть ее, сколько возможно, как долгую-долгую ноту высоким соборным голосом, удержать осень за золотую косу, посадить над Днепром, как Лорелей, пусть сидит всем на гибель, косы чешет, ворошит листья, ворожит солнце. И жить бы где-нибудь здесь, у нее под боком, хоть химерой на доме, хоть камнем в звонкой брусчатке, хоть каштановым паданцем в листьях, только бы жить где-нибудь.
Париж в ту пору казался мне волшебным городом, все жители которого имеют неограниченный доступ к неиссякающему источнику подтаявшего мороженного — это вам не дурацкие кисельные берега.
Маленькая кофейня в центре города, где все давно знают друг друга по именам. Я здесь чужой.