— Я хочу сегодня кое-что отпраздновать.
— Что именно?
— Взрыв чувств.
— Я хочу сегодня кое-что отпраздновать.
— Что именно?
— Взрыв чувств.
— Она никогда бы не смогла остановиться, если бы начала писать вам, — сказал я. — Тем, что она вам ничего не написала, она сказала вам больше любых слов.
— Ты счастлива?
— А что такое счастье?
— Ты права… Кто знает, что это такое? Может быть, держаться над пропастью.
Я понял, что все, в чем мы считаем себя выше животных — наше счастье, более личное и более многогранное, наши более глубокие знания и более жестокая душа, наша способность к состраданию и даже наше представление о Боге, — все это куплено одной ценой: мы познали то, что, по разумению людей, недоступно животным, — познали неизбежность смерти.
Она выпивала по бутылке кальвадоса в день. Все пророчили ей раннюю смерть. Но она жива до сих пор. А пророки давно умерли.
— ... Другие женщины по сравнению с тобой — для меня теперь то же самое, что плохие раскрашенные открытки по сравнению с танцовщицами Дега.
Лилиан рассмеялась.
— Неужели ты имеешь в виду уродливых и жирных балетных крыс, которых он всегда рисовал?
— Нет. Я говорю о рисунке в доме Левалли — о танцовщице в пленительном движении. Ее лицо лишь намечено несколькими штрихами, и каждый может увидеть в нем свою мечту.
...
— Видимо, всегда надо оставлять немного свободного места; не нужно полностью завершать рисунок, иначе не будет простора для фантазии. Ты тоже так думаешь?
— Да, — сказал Клерфэ. — Человек всегда становится пленником своей собственной мечты, а не чужой.
... Я бы накинулся на жизнь так, словно она мой враг или любовница, я бы наслаждался ею, пока не свалился… Это лучше, чем… — Он перебил себя. — Впрочем, может, я тоже причитал бы и ползал, вымаливая у судьбы еще час, еще денек или еще минуту… Так поступали на моих глазах люди, от которых я этого меньше всего ожидал. Никто не знает ничего наперед.
— Тебе пора жениться.
— На ком?
— Этого я не знаю. Но ты созрел для женитьбы.
— На тебе?
— Нет, не на мне. Я для этого слишком хорошо к тебе отношусь.