Учительница объяснила, что отсюда до подножия холма, на котором стоит замок, триста футов, и если бросить с верхней площадки монетку в один пенс, она может пробить человеческий череп как настоящая пуля. В ту ночь Ричард долго не мог уснуть. Он все представлял, как монетка падает, набирая скорость, и становится страшнее пули. Обычная безобидная монетка вдруг превращается в смертельное оружие...
Ричарду не просто делалось страшно, когда он оказывался на горе или на последнем этаже высокого здания, — это рождало в нем тупой, невыносимый ужас, от которого потеют руки и хочется кричать во все горло. Ему казалось, что если он подойдет слишком близко к краю, какая-то неведомая сила подтолкнет его, и, не владея собой, он непременно шагнет в пустоту. В такие минуты Ричард переставал доверять самому себе, и это пугало его даже больше, чем сама бездна.
Не следует забывать, дорогой маркиз, что нечто смехотворное может быть и очень опасным.
Где-то в глубине сознания тоненький голосок разума говорил Ричарду, что Атлантиды никогда не было и, если уж на то пошло, ангелов тоже не бывает, да и большая часть всего, что с ним происходило, – это бред. Но Ричард не стал его слушать. Медленно и с трудом он учился доверять своим чувствам. Он понял, что самое простое и самое правильное объяснение всему, что он увидел за это время, – то, которое давали Дверь, маркиз и другие. Да, это объяснение казалось невероятным, но оно было единственно верным. Он сделал ещё глоток вина и вдруг почувствовал себя абсолютно счастливым. Он подумал о небесах – таких огромных и синих, каких он никогда не видел, о солнце – большом и жёлтом, которое светило над миром, где всё было проще, потому что и сам мир был гораздо моложе.
Дорогой Дневник, – начал он. – В пятницу у меня были работа, невеста, дом и жизнь, которая имела какой то смысл. (Ну, настолько, насколько в жизни вообще есть смысл.) Потом я нашел раненую девушку, которая истекала кровью на тротуаре, и попытался быть добрым самарянином. Теперь у меня нет невесты, нет дома, нет работы, и я иду в нескольких сотнях футов под улицами Лондона с такими же шансами на долгую жизнь, как у суицидной дрозофилы.
– Бедняжка! – сказал Ислингтон и печально покачал головой, словно сожалея о бессмысленной смерти, о бренности человеческого тела, о горьком уделе всех людей, обречённых на страдание и смерть.
– Дверь, – воскликнул Ричард, – не надо! Не открывай! Неважно, что они с нами сделают. Наши жизни ничего не стоят!
– Вообще-то, – отозвался маркиз, – моя жизнь кое-чего стоит. Но он прав – не открывай!
Лондон вырос и стал огромным и разнородным. Это был хороший город, и те, кто здесь оказался, вынуждены были дорого платить – потому что за все хорошее приходится платить. Впрочем, и сам город заплатил немало.
– Мне нравится думать, – печально продолжал он, – что когда пьешь это вино, ты пьешь солнечный свет тех дней, которые уже не вернутся.
Аббат знал, что ожидание – грех. Следует ценить каждое мгновение. А ожидание – это неуважение по отношению к будущему и настоящему одновременно.
(Мгновения следует переживать, а ожидание — грех как против времени, которое еще настанет, так и против минут, которыми пренебрегаешь ныне.)
Девушка плакала, как плачут взрослые: держа слезы в себе и ненавидя себя, когда они вырываются наружу, — от этого взрослые всегда становятся одновременно смешными и некрасивыми.
Cлайд с цитатой