Есть ли на свете горчее сиротских слез?
А ведь правду она говорит: пока не видишь других людей, так и свои хороши кажутся; а как сравнишь, так на свое-то и глядеть не хочется.
Есть ли на свете горчее сиротских слез?
А ведь правду она говорит: пока не видишь других людей, так и свои хороши кажутся; а как сравнишь, так на свое-то и глядеть не хочется.
Я захлебнулась в слезах собственной любви, и никакое сердце уже не станет мне пристанищем.
У кого они ещё остались, слезы? Они давно уже перегорели, пересохли, как колодец в степи. И лишь немая боль — мучительный распад чего-то, что давно уже должно было обратиться в ничто, в прах, — изредка напоминала о том, что ещё осталось нечто, что можно было потерять.
Термометр, давно уже упавший до точки замерзания чувств, когда о том, что мороз стал сильнее, узнаешь, только увидев почти безболезненно отвалившийся отмороженный палец.
Вот и кончилась вся наша бесконечность,
О которой ты любил мне повторять.
А со мной осталась тихая беспечность,
Кроме этих слёз, нечего теперь терять.
Он плакал вместе с Хуаном, уткнувшись лицом в его шею, набрав полные горсти его шерсти. Там были они одни, никого больше. Хозяин не хотел, чтобы Братья знали, что он тоже умеет плакать. Он старался походить на Отца — такого же решительного, не знающего ни сомнений, ни раскаяния. Любимый Брат походил на Отца сильнее, но Хозяин больше старался...
В два-три голоса
Мне говорили:
«Перед смертью
Он тихо всхлипнул... Чуть-чуть».
Слезы сжали горло.
«Да, да, да...» — извиваясь в излуке,
нам шептала вода.
«Да, да, да...» — там не будет разлуки,
где любовь навсегда.
«Да, да, да...» Рвать живое на части -
нету боли больней.
Уходило в песок мое счастье
вместе с жизнью твоей.
«Да, да, да...» Разбивается оземь
дождевая вода.
Ты ведь слышишь, о чём эта осень
плачет, милая? Да?