Так что же лучше — не искать в ночи,
крадучись, как пантера, искру правды?
Или найти ее, обжечься и понять,
что надо все равно ее искать?
Так что же лучше — не искать в ночи,
крадучись, как пантера, искру правды?
Или найти ее, обжечься и понять,
что надо все равно ее искать?
... Один человек отличается от другого именно суммой накопленного им опыта, суммой переживаний — и отложившихся в голове, и забытых. Поэтому даже похожие события каждый из нас видит совершенно по-разному. Кто-то раньше впервые сталкивается со смертью, а кто-то позже. Кто-то сразу встречает любовь, кто-то ждет дольше. Два свидетеля одной и той же аварии, как мы знаем, расскажут о ней совершенно по-своему, каждый — на собственном языке, непонятном другому. В мире не сто элементов, а два миллиарда, и все они проявляют разные свойства.
Мы приникаем к прекрасным и благородным явлениям жизни, чтобы примириться с ужасами и бедой, поражающими нас напрямую, через родных и друзей или же через газеты и телевидение.
Когда меня спрашивают, где я беру идеи, я смеюсь. Это так странно: мы так заняты тем, что рыщем снаружи в поисках способов и путей, что нам некогда заглянуть внутрь.
Я, как и все начинающие писатели, был убеждён, что идею можно осуществить, если дубасить по ней со всей силы, лупцевать её и колотить. Разумеется, при таком обращении любая порядочная идея сложит лапки, перевернётся кверху брюшком, устремит взгляд в вечность и тихо издохнет.
Правда слишком многогранна для того, чтобы кто-либо позволял себе думать, что он знает всю правду.
— Крамли?
— Что?
— Я люблю тебя.
— Такая любовь в рай не приведет.
— Нет, — согласился я, — зато проведет сквозь тьму.
... можно ведь и правду подать по-разному... И правда — она тоже разная бывает. Человек может скрывать не только собственные нехорошие поступки, но и что-нибудь такое, в чём он лично не виноват, но вспоминать это ему неприятно... И друзья об этом тактично помалкивают. А вот враги, напротив, с великой радостью бьют по самому больному и страшно радуются, если удаётся противника унизить и обидеть.