Вот так жизнь нас, дураков, учит: возьмешься потянуть всё это, все кричат вокруг: «Браво! Правильно! Ещё чуть-чуть, а мы тут скоро подбежим, поможем!» Потом глядишь — никого нет, один. А потом привыкаешь. И уже выясняется, что лямка эта — содержание жизни. И все разговоры об этом, и всё в семье — тоже об этом.
В детстве папа по утрам будил меня одной и той же фразой: «Жизнь — это великий рассвет». Поэтому рассвет казался мне сказкой. Но когда меня лишили отца, утреннее солнце стало обжигать как огонь. Тогда я узнала, что такое ненависть. И теперь по утрам меня приветствует она.
— Мы — болваны! — повторил он. — Что-то мы не усекли в этой жизни. Я, знаешь, стал завидовать ребятам, у которых есть семья. И не вторая, а первая. Ну, было у них там что-то, было. Она хвостом крутила, он рыпался, но в общем-то перевалили они через эти рыданья, и вот они уже друг для друга родные люди. Я ведь, Паш, мог бы с Маринкой жить-то. Мог.
— Ну, вспомнил! — сказал я. — Сколько ты её не видел?
— Шесть лет. А снится мне каждую ночь. Полгода назад, помнишь? Я позвонил? Я в этот день Маринку в метро встретил. Не встретил, а просто стоял, читал газету, поднял глаза — она передо мной стоит. Фейс ту фейс. Я даже не смог ничего сказать. Она стоит и плачет, не всхлипывает, ничего, просто слёзы льются. И вышла сразу. На «Комсомольская — кольцевая». Ушла и не обернулась.
Бревно некоторое время шел молча, потом тихо и даже как-то жалко сказал:
— Ну я, конечно, пытаюсь от неё загородиться. Работой, поездками, наукой... Но надолго этого не хватит. Я на пределе.
— Ты что-нибудь собираешься делать?
— Не знаю. Там какая-никакая, но семья у неё с этим артистом, сам я тоже... не соответствую званию вольного стрелка. Но жить так не могу. Не знаю.
— Ты видишь себя таким же, каким тебя видят наши враги. Ты разрушителен, ты зол и ты сломлен. Ты... Ты словно затупленный инструмент. И ты думаешь, что тобой движут лишь... ненависть и злость. Что в этом твоя сущность. Но это не так. И все твои близкие знают это. Всё, что ты делал в этой жизни, хорошее и плохое, ты это делал из-за любви. Из-за любви ты растил своего младшего брата. Из-за любви ты сражался на благо всего мира. В этом твоя сущность. Ты самый заботливый человек на Земле. Ты самый самоотверженный, любящий человек, которого я когда-либо встречал. С самого начала нашего знакомства и с тех пор, как я вытащил тебя из Ада... И это знакомство изменило меня. И я проявлял заботу, потому-что так поступал ты. Я заботился о тебе. Я заботился о Сэме. Я заботился о Джеке. Я заботился обо всём мире из-за тебя. Ты изменил меня, Дин.
— Почему это похоже на прощание?
— Потому-что так и есть. Я люблю тебя.
— Мы — болваны! — повторил он. — Что-то мы не усекли в этой жизни. Я, знаешь, стал завидовать ребятам, у которых есть семья. И не вторая, а первая. Ну, было у них там что-то, было. Она хвостом крутила, он рыпался, но в общем-то перевалили они через эти рыданья, и вот они уже друг для друга родные люди. Я ведь, Паш, мог бы с Маринкой жить-то. Мог.
— Ну, вспомнил! — сказал я. — Сколько ты её не видел?
— Шесть лет. А снится мне каждую ночь. Полгода назад, помнишь? Я позвонил? Я в этот день Маринку в метро встретил. Не встретил, а просто стоял, читал газету, поднял глаза — она передо мной стоит. Фейс ту фейс. Я даже не смог ничего сказать. Она стоит и плачет, не всхлипывает, ничего, просто слёзы льются. И вышла сразу. На «Комсомольская — кольцевая». Ушла и не обернулась.
Бревно некоторое время шел молча, потом тихо и даже как-то жалко сказал:
— Ну я, конечно, пытаюсь от неё загородиться. Работой, поездками, наукой... Но надолго этого не хватит. Я на пределе.
— Ты что-нибудь собираешься делать?
— Не знаю. Там какая-никакая, но семья у неё с этим артистом, сам я тоже... не соответствую званию вольного стрелка. Но жить так не могу. Не знаю.
— Трусишка. Плохо тебе жить, — это я понимаю, а зачем ты живёшь — не понимаю. Зачем?
— Так! — хмуро ответил Евсей. — А что же делать?
Она взглянула на него и ласково сказала:
— Я думаю — удавишься ты...
Жить слишком грустно. Именно грустно, ни на тоску, ни на уныние сил уже не остаётся. Разве мы можем говорить о каком-то счастье, когда из-за, всех стен до нас доносятся жалобные стенания и вздохи?
— Жизнь на месте не стоит.
— Лучше бы она иногда оборачивалась назад на своём бегу...
Жизнь человеческая похожа на дорогу, кончающуюся страшной пропастью: с первого же шага нас об этом предупреждают, но закон неумолим, надо идти вперед; хотелось бы вернуться, да нет возможности: все обрушилось, исчезло.
Cлайд с цитатой