Выбор — это и есть свобода. Свободен тот, кто может выбирать. Тот, кому навязывают выбор, — раб.
Любой характер можно изменить: или исправить, или испортить.
Выбор — это и есть свобода. Свободен тот, кто может выбирать. Тот, кому навязывают выбор, — раб.
У большинства людей есть свобода. Они могут пойти, куда заблагорассудится, и делать все, что захотят. Но слишком многие являются просто рабами своих инстинктов. Они скорее плывут по течению, а не направляют свою лодку, работая веслами . И я думаю, что у таких людей есть свобода поступков, но им не хватает свободы выбора. Им не хватает главного составляющего элемента для жизни, полной смысла и озарения: свободы увидеть за деревья ми лес, свободы сделать правильный выбор.
Если бы кто-то захотел лишить людей их свободы выбирать, то сделать это можно, не лишая возможности выбирать, а поставив под сомнение подлинность решения.
Культура вообще учит «не поддаваться», а мир потребления, наоборот, соблазняет слоганами: «ты этого достойна», «позволь себе все»...
Мир простирался перед нами не как чистый лист, полный возможностей, а как лабиринт протоптанных троп, вроде изъеденной термитами древесины. Шагни в сторону из прямой и узкой колеи материализма и карьеры, и сразу оказываешься в другой — в колее для людей, выступивших из основной колеи. А уж эта колея была так проезжена... ( в том числе и нашими собственными родителями). Хочешь мотаться по миру? Быть новым Керуаком? О'кей, скачи прямо в колею «Даешь Европу». Хочешь стать бунтарем? Художником-авангардистом? Иди к букинисту и покупай себе альтернативную стезю, всю в пыли, изъеденную молью, рассыпавшуюся в прах. На каком бы поприще мы себя ни воображали, все оборачивалось каким-нибудь клише под нашими ногами, как рекламный буклет с джипом на первой полосе или расхожая реприза хохмача-юмориста. Все архетипы, казалось нам, к тому времени, когда нам придется получать дипломы, станут сплошной банальщиной, включая и тот, который мы как раз в те дни примеряли, — затертого интеллектуала в черном. Заваленные идеями и стилями прошлого, мы нигде не ощущали открытого пространства.
Ну да, конечно, это классический симптом подросткового нарциссизма — полагать, что конец истории выпадает как раз на время твоего прибытия на эту землю. И почти каждая семнадцатилетняя девчонка, всем озабоченная и читающая Камю, рано или поздно свою колею все-таки находит. Тем не менее какая-то часть этой моей школьной глобоклаустрофобии так меня и не покинула и даже, кажется, становится еще острее по мере того, как ползет время. И мучает меня не отсутствие буквального пространства, а, скорее, глубокая тоска по пространству метафорическому: освобождение, побег, хоть какая-нибудь свобода, не ведущая в тупик...
Дело в свободе. Как между пловцом, пусть самым талантливым, — и самым ленивым дельфином.
Цинизм — страшнейшая болезнь души, вид рака, который точит изнутри, это утрата веры и надежды, убежденность в том, что идеалов не существует, а если они и есть, то иллюзорны.
Для защиты веры и надежды нужно осмотрительно дозировать доверие. Наивность может дорого обойтись, ибо протрезвление бывает болезненным.