Сегодня, расписываясь на бланке, я словно впервые увидел свою фамилию, как будто не узнал её. День, год рождения — всё показалось мне непривычным, непостижимым, совершенно не относящимся к моему я. Психиатры называют это чувством отчуждения. Если говорить о лице, то мне часто приходится делать усилие, чтобы понять, кто это, — и с трудом, с неприязнью приладиться к себе.
Чем больше читаешь — а читаю я слишком много! — тем чаще говоришь себе «нет, не то», а «то самое» опять улетучивается из книг, которые одну за другой поглощает твоя лень. Ведь «то самое» нужно найти в себе, а не вовне. А в себе находишь одну неуверенность да рассуждения по поводу этой неуверенности.
Я чувствую своё ничтожество, но не приниженность. Чувство ничтожества несовместно с приниженностью.
Не принижен тот, в ком есть силы себя ненавидеть.
Позвонить кому-то и вдруг, от страха, что услышишь его голос, повесить трубку. Так в конечном счете и выглядят мои отношения с миром. Отшельничество, подкрашенное общительностью.
Только что провел три недели в Австрии — в основном на берегу Нойзидлерзее, в местечке Руст. Счастье было почти полным. Гулять, ходить — я по-настоящему счастлив, только если устал физически, бросил думать, выключил сознание. Стоит мне прекратить двигаться, и на меня опять наваливается хандра, лишая малейших сил.
Вечные стихи без слов; громовая тишина внутри. За что я лишён дара Слова? Столько чувствовать — и оставаться бесплодным.
В предвоенные годы жил один старый больной поэт, которого совершенно забыли и по просьбе которого, как я где-то прочел, всем посетителям должны были говорить, будто его нет дома. Время от времени жена — из жалости к нему — звонила в дверь...
Читал стихи Александра Блока. Ах, эти русские, до чего они мне близки! По складу моя тоска — совершенно славянская. Бог весть из каких степей пришли мои предки! Память о безграничном пространстве, как отрава, растворена у меня в крови.
Cлайд с цитатой