Я плохо помню, что это значит — видеть. Главное, что я помню, — это мама, как она выглядела. И еще я помню цвета.
Зрение — оно у тебя в сознании.
Я плохо помню, что это значит — видеть. Главное, что я помню, — это мама, как она выглядела. И еще я помню цвета.
Говорят, сейчас надо вставлять в телевизор специальную микросхему, чтобы дети не могли смотреть то, что им не полагается. В моем детстве это было ни к чему. Зачем микросхема, если есть мама? Она отлично справлялась.
Счастливая доля единственного ребёнка: неважно, сколько ему лет, в кровати родителей всегда найдётся для него место.
Когда конец был уже близок, меня заботило только одно – быть рядом с мамой. А единственное, что, похоже, беспокоило отца, – это починить её часы.
Она живёт моей жизнью. Живёт моей радостью и моей печалью. Как если бы это она играла в футбол, а не я.
Рождение всегда было и будет простым и понятным чудом. Событием одновременно знакомым, и феноменальным. Длительным и мгновенным.
Мадам Пильге положила руку ей на плечо; другой рукой она задёргивает тюлевую занавеску так, чтобы снизу их не заметили. Жизель видит, как маму сажают в чёрную машину. Ей хочется крикнуть: мама, я тебя люблю, я тебя всегда буду любить, ты самая лучшая из всех мам в мире. Но вслух говорить нельзя, и девочка изо всех сил думает об этом — такая неистовая любовь обязательно должна пронзить оконное стекло, долететь до матери. Она надеется, что мама там, на улице, слышит её слова, которые она еле слышно бормочет сквозь сжатые до боли зубы.
Иногда я спрашиваю себя, чем пахнет осень? Мой ответ — это запах фейерверка осенних листьев и красного вина.
Если мамы дома нет, очень, очень грустно.
Если мамы долго нет, то обед невкусный.
Если мамы рядом нет, холодно в квартире,
Если мамы близко нет, плохо в целом мире.
Если мама далеко, очень детям нелегко.
Я скажу вам прямо: – Берегите маму!