Я польщен и изумлен. Это главные ощущения. Я узнал об этом только четыре часа тому назад. Во время ланча со знакомыми вошла приятельница, которая сказала, что звонили со шведского телевидения, чтобы я вернулся в то место, где я здесь нахожусь, и вот, собственно, и всё. Из неё самой [премии] не так уж много вытекает. А уж если человек искренне считает, что её заслужил, то это полная катастрофа.
Я не политик и даже не общественный деятель, не организатор каких-нибудь движений. Но гражданский протест готов поддержать, поскольку ситуацией в стране тоже не доволен. Тот протест, что был в 2011—2012 годах, не кто-то слил, он сам слился — возвратная форма. И никто его не поднимал — он сам поднялся. А недавно поднялась новая волна — так называемой школоты. И я не думаю, что ее поднял Навальный: его расследования дали повод выйти на улицы. А что такое настроение накопилось, причем у совсем юных, оказалось неожиданностью для всех.
Я ничего не делаю напоказ. В моих соцсетях если и появляется реакция на события, то только потому, что не появиться уже не может. Когда случилась беда с Серебренниковым, я об этом написала. Когда случилась беда с журналистом Голуновым, которому наркотики подкинули, я об этом написала. Можете называть это политическим жестом, можете называть это сердечной болью еврейской мамочки. Но чем отличается гражданская позиция от сердечной боли? Ничем.
Поймите простую вещь — и это самое серьезное, что я могу сказать по этому поводу, — у меня нет ни философии, ни принципов, ни убеждений. У меня есть только нервы. Вот и все. И… вот и все. Я просто не в состоянии подробно излагать свои соображения и т. д. — я способен только реагировать. Я в некотором роде как собака или лучше: как кот. Когда мне что-то нравится, я к этому принюхиваюсь и облизываюсь. Когда нет — то я немедленно… это самое… Главный орган чувств, которым я руководствуюсь, — обоняние.
Изменял ли я чему-нибудь? Я думаю, что я изменял людям. Я делал это не с умыслом, я надеюсь, то есть не по соображениям, ну, что ли, надеюсь, что не по соображениям низменным. Но это не мне судить. Единственное, что я знаю, что я мог бы сказать с определенной степенью уверенности, — что я никогда не изменял самому себе.
Кому-то надо было встать во главе театра. Уверена, совмещать эту работу с репетициями и спектаклями нереально. Я и Олегу Ефремову говорила: чтобы стать главрежем, надо победить свое актерское сознание. Мне всегда казалось более важным искать новые пьесы, приглашать молодых режиссеров, давать роль ведущим артистам, чем играть самой.
Я никогда не представлял правительство Израиля с тех пор, как оставил государственную службу. В отношении отношений Израиля и Украины... На мой взгляд, моё правительство проявляет излишнюю терпимость к проявлениям антисемитизма и возрождению нацизма, к почитанию бывших нацистов на Украине. Это моя личная точка зрения. Но моё правительство иногда делает вещи, которые с моральной точки зрения — я их не принимаю, как, например, — непризнание геноцида армян. Моя страна это не признала, и Соединённые Штаты тоже. Я считаю — это аморально. Такие же элементы есть и в отношениях между Израилем и Украиной.
Я знаю, что я, в общем, не самый замечательный человек. То есть, я знаю, например, что я натворил в этой жизни, я знаю, кому я причинил зло. И более или менее я себя прощаю, но, в конечном счете, я простить себе этого не могу. И это для меня важнее, чем «я русский» или «я еврей».
Помню, как-то один знакомый — мне тогда было 22 года — задал вопрос: «Джо (так он меня называл), как бы ты определил суть того, что ты делаешь?» Я ответил: «Нахальная декларация идеализма».
В «Василисе Прекрасной» моя бабуля — такая дачница с повязочкой на голове, а в «Морозко» она уже подряхла, ослабла, да и радикулит её, бедную, замучил. Обильный материал для Бабы-яги мне дала соседка по коммуналке. Характер у неё был ужасный, склочница, ей надо было обязательно кого-нибудь поссорить. А в Ялте я старушку увидел — коз пасла на Чайной горке. Старая-престарая гречанка, сгорбленная, нос крючком, недобрый взгляд, в руках короткая палочка... Не женская эта роль. Вот какая актриса позволит сделать себя такой страшной на экране? Гримёр только отвернётся — она тут же реснички себе подрисует, да и физически это тяжело. А я всё стерплю.
Помню, как разговаривал со своим дедом, когда тому уже перевалило за девяносто. Он часто повторял: «Я все еще учусь жить, мне еще многое предстоит». Он был мудрым человеком, потому что знал, что учиться жить ты должен до последнего вздоха.
Cлайд с цитатой