национализм

Лет в двадцать я оказалась в Израиле — это была однодневная экскурсия на теплоходе во время недельного отдыха на Кипре, куда нас с мамой вывез её брат. Эти несколько часов в Иерусалиме и Вифлееме перевернули мою жизнь. Полностью. В ней появилась религия. Не вера. Она была и раньше, в виде интуитивного ощущения, предчувствия и даже понимания. Но все это было какое-то... языческое, что ли. А там обожгло. Этого заряда хватает до сих пор. Все воспоминания свежи и даже осязаемы. Ещё находясь в Вифлиеме я сказала, что пройду в Москве все обряды. И дядя, тогда нам очень финансово помогавший, в одном из местных ювелирных магазинов купил мне ту самую золотую цепочку, которая на мне всегда. Вернувшись в Москву я покрестилась. С тех пор я православная, в том смысле, что стараюсь ею быть. На тыльной стороне моего маленького крестика, который был куплен в арабской лавке и который со мной всегда, написано «Иерусалим».

Наша религия запрещает ненависть. Она за неё наказывает. Но во мне есть то, что по-английски называется objective hate, а по-русски, забыв о пафосе, наверное, можно выразить известным «ярость благородная». Я ненавижу все виды национализма (от расовой дискриминации до религиозной нетерпимости), я ненавижу, когда унижают или травят, неважно кого. А ещё я ненавижу глупость и тупую злобу, которые способны увидеть звезду Давида не то что в цветке или снежинке, но даже в формуле бензола.

Нам всем нравится мир, где существа достаточно развиты для того, чтоб строгая социальная иерархия ощущалась, как равноправие. Мы все хотим мира, где ты искренне можешь уважать соседа своего, потому что сосед этого достоин. Он не претендует пустым говном на твое уважение, когда даже кола не заслуживает, а он способен на тепло, тепла не боится и открыт тебе, как ты открыт ему. Мы все хотим мира, населенного достойными существами. Только я в упор не могу увидеть, как деление по национальному признаку способно к такому привести. И если вы мне позволите, я считаю, что время, когда ты устанавливал законы лишь для своего королевства, осталось далеко в прошлом. Даже в тринадцатом веке это было уже не так. Сегодня, когда у нас есть трансатлантическая телефонная связь, самолеты, радио, кинематограф, ты должен устанавливать моральные законы для человечества в целом. Фюрер активно работает с Японией. Японцы тоже националисты. Они тоже убеждены, что высшая раса должна быть ростом не более метра шестидесяти, лунолика, узкоглаза и черна волосами, что уголь. Черные говорят: ты очень хорош для белого. Все – нацисты и расисты. Все – каждое человеческое существо, потому что каждый кулик будет орать, что его болото – единственно не болото. Если ты хочешь быть над этим всем, ты должен от них отличаться. Они должны мерить себя по тебе, они не будут этого делать, если ты такой же кулик, который так же истерично нахваливает свое болото.

— А ты любишь русских?

— Я люблю все народы, — сказал Добранский, — но не люблю ни одной конкретной нации. Я патриот, но не националист.

— А в чем разница?

— Патриотизм — это любовь к своим. А национализм — ненависть к другим. К русским, американцам, ко всем… В мире нарождается великое братство — мы обязаны немцам, как минимум, этим…

Расизм и национализм очень похожи, только по-разному. Один вблизи, другой — подальше.

Кто-то говорил, что не надо говорить, что в Белоруссии нет национализма. Есть. Есть в Белоруссии националисты. Есть националистические движения. И если сегодня толпа, которая вышла на улицы, не использует националистических лозунгов, это не значит, что это не будет происходить завтра. Толпа — это аморфное существование. В толпе находятся десять-пятнадцать лидеров, которые способны за очень короткое время превратить эту толпу в таран. Они этой толпе могут бросить лозунги. И эти лозунги толпа будет использовать, даже не осознавая и понимая их, но всё-таки с этими лозунгами идя потом на баррикады. А потом эти лозунги закрепляются в психике. И дальше эта идея национализма (это не значит, что это идея национал-социализма), становится идеей национализма нас, белорусов, как отдельной нации, которая лучше русских. Потому что русские плохие. И они нас все годы унижали.

Только чертов дурак будет ожидать от людей одной культуры сидеть спокойно, когда их страну заполоняют орды иностранцев, которые — неважно равны ли, превосходят или уступают им с точки зрения биологии — столь противоположны им в физических, эмоциональных и умственных проявлениях, что гармоничное сосуществование становится фактически не возможным.

Национальность, раса, пол, религия, возраст — это ограничения, которые не имеют значения, ведь каждый из нас должен стремиться к полному освобождению. Тот, кто нас разделяет, нами и властвует. Посмотрите выше себя и увидите целую бескрайнюю Вселенную, посмотрите вокруг и увидите серые и «безопасные» стены: штамп в паспорте, цифры рождения и музыкальный вкус.

Вне зависимости от географии за фиговым листом «исторического примирения» скрывается простая задача — опираясь на досоветское прошлое, сохранить постсоветский либеральный экономический уклад, результаты проведённой на «костях» СССР приватизации. Если для этого нужен Бандера — сгодится Бандера, а если Власов — сгодится и Власов. Да хоть Малюта Скуратов. Какая разница?! Национализм — это защитная реакция элиты на порождаемую ею же самою несправедливость. «Мы с тобою — одной крови. Терпи!» — словно говорит плебею патриций.

Надо сказать, что мы вели очень большую работу по расколу ОУНовского подполья. Нам было известно, что в агрессивных планах Гитлера ОУНовская организация выходила на первое место для создания немецкого протектората на Украине. Мы заслали в эту организацию агента-украинца. Перед ним была поставлена цель — разжигание противоречий в двух кланах, сложившихся в ОУН. Один из них возглавлял Мельник, другой — Бандера. До августа 1939 года организация украинских националистов возглавлялась бывшим управляющим имением митрополита Шептицкого полковником Андреем Мельником. Мельник претендовал на роль вождя украинских националистов. Другой лидер ОУН Бандера был освобожден немцами из польской тюрьмы, где он отбывал срок за организацию убийства министра внутренних дел Польши Перацкого. Наши действия были направлены на то, чтобы вызвать между ними острый конфликт. Мельник прибыл для переговоров в Краков. Бандера предлагал ему одну из руководящих должностей в главном проводе ОУН, возглавить который намеривался сам. Но они не сговорились, поскольку Мельника это не устроило. Бандера сколотил вокруг себя группу известных националистов, которые укомплектовали батальон «Нахтигаль», выполнявший впоследствии карательные операции на Украине. Со временем Бандера обвинил Мельника в том, что он не использовал благоприятную обстановку для создания самостийной Украины в момент падения Польши, а также способствовал засорению ОУН агентами польской полиции. Так, Ярослав Барановский, постоянно сопровождавший полковника Коновальца, за опоздание в одной из поездок (воспользовавшись которым, я ликвидировал Коновальца) был объявлен агентом польской охранки и расстрелян самими бандеровцами.

Потеря идентичности приводит к неврозам, а неврозы, как известно, не особенно хорошая основа мирного сосуществования.