Три товарища

Только глупец побеждает в жизни, умник видит слишком много препятствий и теряет уверенность, не успев еще ничего начать. В трудные времена наивность — это самое драгоценное сокровище, это волшебный плащ, скрывающий те опасности, на которые умник прямо наскакивает, как загипнотизированный.

Человеческая жизнь тянется слишком долго для одной любви, просто слишком долго. Любовь чудесна, но кому-то из двух всегда становится скучно, а другой остается ни с чем, застынет и чего-то ждет... ждет как безумный.

Целыми днями мы валялись на пляже, подставляя голые тела солнцу. Быть голыми, без выкладки, без оружия, без формы, – это само по себе уже равносильно миру.

Не то чтобы он разбирался в красоте или культуре человека, но он умел верно определить его сущность.

– Ты здесь не влюбилась?

– Не очень.

– Мне бы это было совершенно безразлично.

– Замечательное признание. Уж это никак не должно быть тебе безразлично.

– Да я не в таком смысле. Я даже не могу тебе толком объяснить, как я это понимаю. Не могу хотя бы потому, что я всё еще не знаю, что ты нашла во мне.

– Пусть уж это будет моей заботой.

– А ты это знаешь?

– Не совсем. Иначе это не было бы любовью.

Я чересчур размахнулся, а жизнь стала слишком пакостной для счастья, оно не могло длиться, в него больше не верилось... Это была только передышка, но не приход в надежную гавань.

— Покоряться? — спросил я. — Зачем же покоряться? Пользы от этого нет. В жизни мы платим за все двойной и тройной ценой. Зачем же еще покорность?

Наглость — лучшее средство в борьбе с законом.

Да, старик, тут, собственно, и начинаешь понимать, что тебе не хватало только одного, чтобы стать хорошим человеком, — времени. Верно я говорю?

— Сколько я могу ему уступить?

— Крайняя уступка – две тысячи. Самая крайняя – две тысячи двести. Если нельзя будет никак иначе – две тысячи пятьсот. Если ты увидишь, что перед тобой сумасшедший, – две шестьсот. Но тогда скажи, что мы будем проклинать его веки вечные.