Третий иерусалимский дневник

На свете ни единому уму,

имевшему учительскую прыть,

глаза не удалось открыть тому,

кто сам не собирался их открыть.

Сегодня ощутил я горемычно,

как жутко изменяют нас года:

в себя зайдя и свет зажгя привычно,

увидел, что попал я не туда.

Забавные мысли приходят в кровать

с утра, после грустного сна:

что лучше до сроку свечу задувать,

чем видеть, как чахнет она.

Слова про слитность душ —

лишь удовольствие,

пустая утешительная ложь;

но хуже одиночества — спокойствие,

с которым ты его осознаешь.

В чужую личность мне не влезть,

а мной не могут быть другие,

и я таков, каков я есть,

а те, кто лучше, — не такие.

И понял я за много лет,

чем доля рабская чревата:

когда сгибается хребет —

душа становится горбата.

Мне симпатична с неких пор

одна утешная банальность:

перо с чернильницей — прибор,

которым трахают реальность.

И понял я за много лет,

чем доля рабская чревата:

когда сгибается хребет —

душа становится горбата.

Мне симпатична с неких пор

одна утешная банальность:

перо с чернильницей — прибор,

которым трахают реальность.

Давно пора устроить заповедники,

а также резервации и гетто,

где праведных учений проповедники

друг друга обольют ручьями света.