Отцы и дети

Кровь его загоралась, как только он вспоминал о ней; он легко сладил бы с своею кровью, но что-то другое в него вселилось, чего он никак не допускал, над чем всегда трунил, что возмущало всю его гордость. В разговорах с Анной Сергеевной он еще больше прежнего высказывал свое равнодушное презрение ко всему романтическому; а оставшись наедине, он с негодованием сознавал романтика в самом себе.

Человек все в состоянии понять — и как трепещет эфир и что на солнце происходит; а как человек может иначе сморкаться, чем он сам, этого он понять не в состоянии.

— Мы еще увидимся, не правда ли?

— Как прикажете.

— В таком случае, мы увидимся.

— Аристократизм... — подумаешь, сколько иностранных слов... и бесполезных слов! Русскому человеку они даром не нужны.

Человек хорош, обстоятельства плохи.

Но зачем тогда эта дурацкая эмансипация, если нельзя лечь в постель с мужчиной? Если уж провозглашать эмансипацию, тогда надо прежде всего дать свободу простыням.

Какое бы страстное, грешное, бунтующее сердце ни скрылось в могиле, цветы, растущие на ней, безмятежно глядят на нас своими невинными глазами: не об одном вечном спокойствии говорят нам они, о том великом спокойствии «равнодушной» природы; они говорят также о вечном примирении и о жизни бесконечной…

В тихом омуте... ты знаешь! Ты говоришь, она холодна. В этом-то самый вкус и есть. Ведь ты любишь мороженое?

Настоящий человек — не тот, о котором думать нечего, а которого надобно слушаться или ненавидеть.

Он глубоко несчастлив, презирать его — грешно.