Кессонники и Шаман

Утренний обход всегда сопровождался гулкими ударами церковного колокола. Лохматый Федька-звонарь, которого прихожане Сергиевского храма почитали блаженным и который выглядел внешне точь-в-точь как пациент первой клинической, ночевал и зимою, и летом на колокольне, и звонил к началу заутренних и торжественных служб. Божественная музыка, как водится, зачиналась на небесах, то есть, самой высокой точки города — колокольне, — и плавно опускалась вниз на грешную землю, пробираясь сквозь густую и суровую охрану водочного комбината Зыкова, где пропускали только по документам с гербовою печатью, ибо там производился стратегический для государства продукт — водка. Затем «прошедший таможенный контроль» звон тихо сходил на дно адово, чтобы разбудить кессонников святым гулом. Там колокольный звон растворялся в казенных ветхих строениях, оседая в подвалах Виллера, просачивался сквозь щели, всплывал в зарешеченных пространствах первого и второго этажа, и вновь поднимался вверх, собрав всю подземельную скверну, очистив пространство между небом и землей. Он прокатывался по котловану и зависал на уровне комбината. Все было как в жизни Российской, шутили дурачки, в небесах — ангельский звон, чуть ниже — пьяно-разгульные песни, а на самом дне…

— Да, моя госпожа, — ответил Иван.

Теперь она взяла его за руку и ввела под купол шатра. В полутьме пахло любовью. На полу был постелен пушистый белый персидский ковер. Она присела и пригласила художника присесть с нею рядом. Пальцы их рук нежно переплелись, и теплая волна счастья окатила их сердца, заставляя их биться в унисон один другому. Курочкин закрыл глаза и прошептал нежные слова. И от того, что он произносил их вслух, новая волна необыкновенной небесной радости накрыла его, мужчина сделал глубокий вздох и открыл глаза. Перед ним была его воплощенная мечта о любви и счастье. Хотелось плакать и смеяться одновременно, смотреть видеть и закрывать глаза, петь веселые песни и углубляться в молчание. Художник понял, что это вершина любви, пик счастья.

Гульнара первая поцеловала его — царственно, немного церемонно. Он ответил нежно и ласково. Не было горячности, лихорадки. Любовь была по-восточному густа и ароматна. И по-восточному мудра. В ней было целомудрие, но в ней не было никаких запретов. Наслаждение легло от Востока до Запада легкой воздушной радугой, из палитры которой Иван брал краски для картин. Теперь он умел рисовать любовью.

Время всегда склоняется перед счастьем. Так было и в этот раз. Они любили и испили чашу, которая тут же наполнилась вновь красным рубиновым вином, похожим на цветок граната. Они не расплескали из любовного напитка ни капли.

Алексей захлебывался от безысходности и плутал по аллеям сна, пытаясь найти выход. «Трещинка — это не дефект, это лазейка на волю». Где эта трещинка? Ему нужно было отыскать ее во снах, потому что сны стали явью после того, как он перестал принимать пилюли. Нужна была мысль — яркая, дерзкая, оригинальная, сильная, о которой ему говорил и напутствовал Шаман.

Теперь Вероника сопровождала его повсюду. Фактически она весь день безвылазно находилась в третьем женском отделении, корпус которого был в самой низине больничного дворика. А Суббота, опьяненный книжным нектаром любви, видел ее на утренних и вечерних обходах врачей, она улыбалась ему забавной улыбкой из-за плеча Сан Саныча, игриво морщила носик с веснушками, строила за спиной важного доктора рожки и смеялась так, что вокруг оживали глиняные птички — поделки больных, — и носились по отделению ласточками, синичками, стрижами. Он видел ее сидящей напротив себя в столовой во время обеда в те минуты, когда другая Вероника делила трапезу со своими соседками по палате. Ночью милая девушка являлась пожелать ему приятных снов и тут же входила в эти сны долгожданной и любимой гостьей. Она была изображена на картинах художника Курочкина и улыбалась Алексею, когда он бродил по Бульвару Грез. Вероника умудрилась проникнуть даже туда, куда девушкам путь был заказан — в душевую кабину санобработки, в котором нанятый с воли брадобрей стриг всех желающих; где санитар Василий раздевал пациентов до «сатировых желез» и направлял струю горячей воды, а потом подозрительно долго разглядывал обнаженных мужчин, проверяя их на наличие чесотки или вшей. Вероника проникла на единственный островок свободы, где Кубинец пел гимны мировой революции, а Ванька Длинный обстряпывал свои сомнительные коммерческие дела, — в туалет, в котором была открытая форточка, служившая и почтой, и телеграфом, и пересылочным пунктом для пациентов первого буйного. Через форточку зарешеченного окна выбрасывалась леска с грузилом — «конек», и в заранее обговоренный час с воли присылалась посылочка: кому-то нужен был чай, сигареты, водка, наркотики. Кому-то еда или деньги.

Вероника была везде. Она была перед глазами и внутри его сердца, он не мог сделать шаг, чтобы не заметить скользнувший лучик ее золотистых волос. Чтобы не насладиться ее игривой озорной улыбкой, которая меняла пространство: делала его пяти или десятимерным, и в этом пространстве оживало все мертвое, даже созданное человеческими руками наполнялось животворящей энергией и воскресало. И Суббота понял, что он влюбился в девушку, которую видел всего три раза. Влюбился в олицетворение женского начала, как в апрель или март, в весну или солнце, в блудницу Раав или праведную Руфию. Он был свободен и не свободен одновременно, но если ему было суждено породить сильную и ясную мысль для побега, то Вероника была, скорее окрыляющей музой, нежели приятным бременем. Есть бремя и крест, который ведет и напутствует, но не тянет вниз своими скорбями. Есть счастье в чистом виде, без примеси пепла и сокрушения. Это счастье любви.