Если тебя называют белой мышью — есть два варианта: обижаться или принимать это как комплимент. Вот если — серой мышкой — обидно любой женщине, даже действительно невзрачной. С моей точки зрения, всегда лучше быть страшненькой слегка, чем никакой. Я бы лучше согласилась иметь характерный еврейский профиль или кривые ноги вне национальной принадлежности, чем быть пресной и незаметной.
Игра в любовь
Cлайд с цитатой— Бабуля! — говорю я решительно. — Дай мне почитать учебник по семейному праву и не делай из меня дуру. Ни к чему выходить замуж. Для того, чтобы испортить себе жизнь, есть много других, более простых способов!
— Ну, хорошо... — не сдается неугомонная старушка, — тогда заведи любовника. А лучше двух!
— Бабушка! Откуда у тебя в твои семьдесят такой порнографический подход к жизни?!
— Мужиков много не бывает, — страстно шепчет престарелая сирена, — их как минимум надо трое!
— Сколько?!!!!
— Ну... буднишный... празднишный... и для денег!
Ленинград девочка полюбила сразу и навсегда, до той же счастливой тошноты и внезапных слез. Нельзя было жить в этом городе и не вставать перед ним на колени. И девочка вставала — перед уцелевшими в блокаде и бомбежках домами, медленно приходящими в себя, со старыми и новыми жителями — она вставала на колени и молча смотрела на город.
Как будто я проснулся утром на больничной койке, ничего не помню, а ног и рук у меня нет. И врачи, отрезавшие мне их, ласково так приговаривают: «Ничего-ничего... и так люди живут... вот если бы мы тебе голову отрезали — тогда совсем было бы грустно, а так — терпимо». Вот. Терпимо — то самое слово. Когда я пытался объяснить им, что боль бывает такой нестерпимой, что её глупо совмещать с жизнью, они улыбались. Они говорили — время лечит всё, надо только ещё немного потерпеть, ещё чуть-чуть потерпи, внутри себя расплавленное стекло и рвущие крючья... ещё немного помучайся, а потом некоторое время — чуть меньше.
Как будто я проснулся утром на больничной койке, ничего не помню, а ног и рук у меня нет. И врачи, отрезавшие мне их, ласково так приговаривают: «Ничего-ничего... и так люди живут... вот если бы мы тебе голову отрезали — тогда совсем было бы грустно, а так — терпимо». Вот. Терпимо — то самое слово. Когда я пытался объяснить им, что боль бывает такой нестерпимой, что её глупо совмещать с жизнью, они улыбались. Они говорили — время лечит всё, надо только ещё немного потерпеть, ещё чуть-чуть потерпи, внутри себя расплавленное стекло и рвущие крючья... ещё немного помучайся, а потом некоторое время — чуть меньше.
Если тебе к человеку хочется подойти со спины и обнимать долго-долго, то ты можешь смело с ним жить. Нежность — вот что самое главное в любви. Зачем ему нужна будет твоя внешность и твои модные одёжки, если он тебя на ощупь помнит? Это как со своим ребенком — один раз к груди прижмёшь, и уже ни с кем не спутаешь. И плевать тебе на его глаза, руки и ноги.
Я ещё могу понять, когда мне говорят — Клавочка, милочка, не позволите ли мне сахарочку в чаечек?... Но после предложения — «Женщинка и мужчинка созданы для наслажденьица друг друженькой — такова моя точечка зреньица» — я бы его убила!.. Слава богу, до предложения мне «слиться в экстазике» дело не дошло.
Прошлым жить нельзя, прошлое мешает расти и развиваться, даже если оно новое и совсем почти ненадеванное.
У меня было чувство, что и мне мои двадцать лет вдруг стали не нужны. У меня жизнь только началась вчера. А до этого были только ровно нарезанные картофельные дольки, которые съел — и не вспомнил.
Но ты представь себе — кругом мужчины! В самом расцвете! Со свисающими брюшками и — в шортах ниже колена, сползающими с этих самых брюшек! В носках, натянутых на упитанные волосатые икры! С заплывшими поясницами! Нет! Мужчина должен быть худым и быстрым, как степной волк! Он должен гоняться за пищей и женщинами, а не трескать с чавканьем кровяную колбасу на балконе!