Сергей Шелковый

В душе светло и одиноко,

как ясной осенью в лесу.

И всё своё с собой несу -

уже без лишнего упрёка.

Над поредевшей голой чащей

спокоен край небес и пуст.

И в алых каплях — колкий куст,

шиповник, сто сердец дарящий...

Сине-пепельный жук в дымно-розовом пьян тамариске.

И светим, и неярок подёрнутый влагою май.

Акварели мазок, с побережья обрывок записки:

«Приезжай на неделю, у моря лачугу снимай».

Ещё жив старикан, отставной пехотинец и плотник.

И за тыщу-другую вконец измельчавших рублей

по стакану нальёт, про наяд напоёт, греховодник,

и сиреневый сумрак сгустится и станет теплей.

Позволь любить тебя, пока ты мал.

Я знаю — позже будет нам труднее

избегнуть эгоизмов ахинеи...

Я знаю это, потому что знал.

Думы с утра – высоки и легки,

словно из юности что-то воскресло.

Июль ничем не омрачая,

шли дни, прозрачны и длинны,

и снились краткими ночами

огромные цветные сны.

Мне не прийти к тому, о чем радел, -

ни в многокнижье, ни в четверостишье.

Предел – внутри самих вещей. Предел –

неразличим...

Никого ни о чём не проси,

за пожухлую быль не цепляйся -

за кривое железо оси

в околесице дробного пляса.

Жаль чего? Разве радужных пчёл

на пиру травяного июня

да сверчка во хмелю маттиол

в голубом молоке полнолунья?

Пищат птенцы породы воробьиной

в расщелинах краснокирпичных стен.

Июнь пропах дождями и малиной

и вымыл блюдца всех телеантенн.

Хлебнув вина из разгуляйской чаши,

от юной захмелеешь красоты.

Взметнулось солнце выше белой башни,

чтоб выплеснуть любовь на все цветы.