Адам Мицкевич

Не раз я счастьем звал часы пустых услад,

Не раз обманут был игрой воображенья,

Соблазном красоты иль словом обольщенья,

Но после жребий свой я проклинал стократ.

«Прочь с глаз моих!..» — послушаюсь я сразу,

«Из сердца прочь!..» — и сердце равнодушно,

«Забудь совсем!..» — Нет, этому приказу

Не может наша память быть послушна.

Поэзия! Где страсть, где мощь твоя былая?

Пою, но для кого? Но где она сама?

Так внемлет соловью душистой ночи тьма,

А под землей, один, бежит ручей, рыдая.

В толпе ровесников я пел любовь, бывало;

В одном встречал восторг, укор и смех в другом:

«Всегда любовь, тоска, ты вечно о своем!

Чтобы поэтом стать — подобных бредней мало»

Люди все злобою дышат,

Горько заплачу — обидят,

Заговорю я — не слышат,

Вижу, а люди не видят.

Когда пролетных птиц несутся вереницы

От зимних бурь и стонут в вышине,

Не осуждай их, друг! Весной вернутся птицы

Знакомым им путем к желанной стороне.

Едва явилась ты — я был тобой пленен.

Знакомый взор искал я в незнакомом взоре.

Ты вспыхнула в ответ, — так, радуясь Авроре,

Вдруг загорается раскрывшийся бутон.

Руки тянули мы в разные дали,

К разному помыслы наши клонило,

Видели розно и врозь мы страдали,

Что же нас, милая, соединило?

Я размышляю вслух, один бродя без цели,

Среди людей — молчу иль путаю слова.

Мне душно, тягостно кружится голова.

Все шепчутся кругом: здоров ли он, в уме ли?

В терзаниях часы дневные пролетели.

Но вот и ночь пришла вступить в свои права.

Кидаюсь на постель, душа полумертва.

Хочу забыться сном, но душно и в постели.

И я, вскочив бегу, в крови клокочет яд.

Язвительная речь в уме моем готова.

Тебя, жестокую, слова мои разят,

Но увидал тебя — и на устах ни слова,

Стою как каменный, спокойствием объят!

А завтра вновь горю и леденею снова.

Ответь, Поэзия! Где кисть твоя живая?

Хочу писать, но жар и сердца и ума

Так слаб, как будто ритм и звук — его тюрьма,

Где сквозь решетку мысль не узнаешь, читая.