Лев Николаевич Толстой

Я не могу думать о вас и о себе отдельно. Вы и я для меня одно.

«Имущему дастся, а у неимущего отнимется», помнишь? Она — неимущий: за что? не знаю; в ней нет, может быть, эгоизма, — я знаю, но у неё отнимется, и всё отнялось. Мне её ужасно жалко иногда; я ужасно желала прежде, чтобы Nicolas женился на ней; но я всегда как бы предчувствовала, что этого не будет. Она пустоцвет, знаешь, как на клубнике? Иногда мне её жалко, а иногда я думаю, что она не чувствует этого, как чувствовали бы мы.

Он шел в кабинет, ложился и оставался опять один с нею, с глазу на глаз с нею, а делать с нею нечего. Только смотреть на нее и холодеть.

Думать, что нам в наше время надо верить тому же самому, чему верили наши деды и прадеды, — это все равно, что думать, что, когда ты вырос, тебе будет впору твоя детская одежда.

Все бедствия людей происходят не столько от того, что они не сделали того, что нужно, сколько от того, что они делают то, чего не нужно делать.

Люди вечно заблуждаются и будут заблуждаться, и ни в чем больше, как в том, что они считают справедливым и несправедливым.

Не может быть, чтобы при мысли, что и вы в Севастополе, не проникло в душу вашу чувство какого-то мужества, гордости и чтоб кровь не стала быстрее обращаться в ваших жилах...

Если допустить, что жизнь человеческая может управляться разумом — то уничтожится сама возможность жизни.

Нет, душа моя, для меня уже нет таких балов, где весело.