Кэтрин Стокетт

— Грудь — это для спальни и вскармливания детей, а не для светских раутов.

— И что ей прикажешь делать? Оставить грудь дома?!

Я не хочу ничего чувствовать. Хочу замёрзнуть изнутри. Хочу, чтобы ледяной поток устремился прямо в сердце.

Но мне необходимо знать, что же произошло между ними. Не из любопытства. Просто у меня никогда не было близких отношений. Я должна знать, из-за чего расстаются навек. Сколько правил можно нарушить, прежде чем тебя бросят, и какие из правил самые главные.

Каждое утро, пока не помрешь и тебя не закопают в землю, тебе придется принимать это решение... Тебе придется спрашивать себя: «Собираюсь ли я поверить в то, что сегодня эти дураки скажут обо мне?»

Она улыбается, будто такая мысль никогда не приходила в ее покрытую лаком для волос голову.

Момент, когда ваше дитя заявляет, что ненавидит вас, — а через это проходит каждый ребенок — это как удар ногой в живот.

Женщины, они совсем не то, что мужчины. Женщина не придет к тебе с дубиной в руках. У них есть маленькие изящные инструменты, острые, как ведьмины когти, но чистые, аккуратно разложенные, будто на подносе у дантиста. Они ловко с ними обращаются.

Вспоминаю, как Малышку отшлёпали из-за меня. Вспоминаю, что она слушала, как мисс Лифолт назвала меня грязной, заразной. Автобус несётся на Стейт-стрит. Мы пересекаем мост Вудро Вильсона, и я сжимаю челюсти с такой силой, что едва зубы не ломаются. Чувствую, как горькое семя, поселившееся во мне после смерти Трилора, всё растёт и растёт. Хочется закричать так громко, чтобы Малышка услышала меня, что грязь – она не в цвете кожи, а зараза – не в негритянской части города.