Фредрик Бакман

Но скорбь — штука опасная, в том смысле, что, если люди не разделяют её, она сама разделяет людей.

Она вдруг хохочет, совершенно огорошив его. Так газировка, если слишком быстро прыснуть в стакан, вспенится и польётся через край. Никак не вписывается этот хохот ни в серый бетон, ни в прямоугольную геометрию каменной плитки. Шумный, хулиганский, против всех предписаний и правил.

В жизни каждого мужчины наступает пора, когда надо решить для себя, кто ты. Позволишь ли вытирать о себя ноги. Дашь ли отпор. И если вы впервые слышите про это, вы вообще ничего не знаете о мужчинах.

Вообще-то она сама виновата. Сама пошла за него. И теперь по ночам, когда никто больше не сопит, уткнувшись носом ему в шею, он просто не знает, как быть. Вот и всё.

Розовые. Твои любимые. Гардинные. В магазине сказали, гардении, балбесы, будто я не знаю, как ты их называла.

Странное дело — осиротеть в шестнадцать лет. Лишиться семьи, не успев обзавестись собственной. Это совсем особенное одиночество.

Потеряв близкого, мы вдруг принимаемся тосковать по каким-то вздорным пустякам. По её улыбке. По тому, как она ворочалась по все. По её просьбам — перекрасить ради неё стены.

И куда оно годится, такое общество, в котором ни писать, ни кофе варить толком не умеют.

И вдруг обнаружил: дома ему по душе. Их можно понять умом. Их можно рассчитать, начертить на бумаге. Они протекут, если не латать им крышу. Они рухнут, если не укреплять фундамент. Они справедливы, эти дома, всегда платят тебе тем, что ты заслужил. Не то, что люди.

В жизни он не слыхал ничего чудесней её голоса. Он всегда звучал так, будто она вот-вот рассмеётся. А уж если рассмеётся, то, чудилось Уве, будто пузырьки шампанского заиграют.