Борис Виан

— Да, — ответил Ангель. — Два года. У меня было помутнение сознания. Я много чего напорол.

— Запас еще есть... — обнадежил Жакмор. — Можно пороть дальше. Еще не все потеряно.

— Сколько вам лет?

— Точную цифру я назвать не могу, — признался Дюдю. — Первые свои годы я не помню, а повторять за другими то, во что сам не очень верю, просто не хочу. Во всяком случае, я ещё молод.

— Я бы дал вам двадцать восемь, — сказал Атанагор.

— Благодарю, но на что они мне? Отдайте кому-нибудь ещё, кому это доставит удовольствие.

Стрелки показывали шесть часов — половину вечности...

Перечитывая свои записи, я прихожу к выводу, что вам, пожалуй, и в голову не придёт, что их автор получил кое-какое образование.

Но разве можно допустить, чтобы женщина оставалась с вами просто потому, что она вас любит?

... история эта совершенно истинна, поскольку я её выдумал от начала и до конца...

Все еще стою на мине. Сегодня утром отправился патрулировать, и, как обычно, шел последним. Остальные прошли мимо, а я услышал под ногой щелчок и замер на месте. Эти штуки взрываются только после того, как убираешь с них ногу. Перекидал ребятам все, что оставалось в карманах, и сказал, чтобы уходили! Я тут совсем один. Мог бы дождаться, когда они вернутся, но сказал им, чтобы не возвращались. Можно попытаться отпрыгнуть в сторону и упасть плашмя на землю, но до чего ужасно – жить без ног… Оставил только блокнот и карандаш. Отброшу их как можно дальше, перед тем как поменять ногу, а сделать это пора, потому что мне осточертела война и потому что у меня в ноге мурашки.

Если вы никогда не пили бурбон со льдом через тонкую соломинку, то не можете знать, какое действие он производит. Это словно поток огня, изливающийся в ваше небо. Мягкого огня; это ужасно.

Он был настолько открытым, что видно было, как голубые и сиреневые мысли пульсируют в венах его рук.

На свете есть только две вещи, ради которых стоит жить: любовь к красивым девушкам, какова бы она ни была, да новоорлеанский джаз или Дюк Эллингтон. Всему остальному лучше было бы исчезнуть с лица земли, потому что всё остальное – одно уродство.