Я не нахожу себе места. Слишком поверила, что оно есть, и вот теперь, когда этого места не стало, ни одно другое мне не подходит. В кольце его рук, рядом с ним у монитора, в уголке его рисунков, в его сердце, в его жизни. Очевидный выход – искать себе место не в чужой, а в своей собственной жизни. Но ее пока не существует – без него.
У кого ещё есть такой мужчина, которому хватило бы духу своей честностью уничтожить счастье — сразу, без стыда, без лжи, без боли? Я горжусь им.
С каждой следующей утратой умирать от горя становится все бессмысленнее: если и того пережила, и этого, к чему сдаваться на третьем? четвертом? восьмом? И если уже было тринадцать, то почему бы и не быть четырнадцатому? Кто сказал, что этот последний? Поэтому, когда кто-нибудь на твоих глазах уходит в длительное отчаяние, начинаешь подозревать, что это нервы, просто нервы, нежелание держать себя в руках. Но есть ещё третий вариант, который обычно не учитываешь, — «просто такая сильная любовь».
Созерцание этого человека, прежде ненаглядного, погрузило меня в такое глубокое недоумение, что я бы захлебнулась им, не вынеси меня на поверхность второе, столь же сильное чувство — скука. Я отказываюсь верить, что все это было — настоящее счастье, настоящая печаль, потому что сухой остаток чувств укладывается в прелестный жест. Слегка, по-тайновечорному, разведенные руки, вращение левой кистью, раскрывающейся цветком, и произнесенное с некоторым извинением «но я... любила его...»
Мне не близка идея ухода понарошку. Дело не в том, что я такая решительная, а в том, что такая трусливая. Если есть хоть капля надежды, что все можно исправить, я останусь. Я буду штопать – шилом и дратвой или бисерной иглой и собственными волосами, как раньше зашивали колготки. Я буду клеить чем придется – хоть двусторонним скотчем, хоть смолой, хоть «Моментом». Да я просто согласна складывать кусочки и держать их – часами, сутками, – а вдруг прирастут. Я буду соединять огнем, холодом и железом, до тех пор, пока надежды не останется. Потому что боюсь не использовать все шансы, боюсь этого, догоняющего через годы, сознания: я не сделала все, что могла. Понять однажды, что если бы в «тот» момент я заплакала, промолчала, закатила истерику, солгала, закрыла глаза – не важно что, – то все бы наладилось… Поэтому я лгу, плачу и закрываю глаза до последнего, пока мерцает возможность.
Однажды он сказал: «Счастье», – и я вдруг поняла, что это такое. Слово, которое я столько лет бросала партнёрам и получала обратно, как пинг-понговый мячик, – лёгкое, белое, сухо стучащее слово, это совсем не оно. А вот солнце и фиолетовые молнии – да, пожалуй.
Поплакала, конечно, и пошла дальше, как положено хорошей девочке, которая в конце сказки получит своё. Вне зависимости от того, чего ей самой хотелось.
Такая простенькая ловушка: всегда знаешь, куда пойти, чтобы тебя вспомнили, приласкали и предоставили обязательный минимум общности. Всякий одиночка попадается на эту возможность – быстро, недорого, наверняка. На такой гуманитарной помощи можно протянуть полжизни. К счастью, я слишком хорошо помню, как это было по-настоящему. Я лучше потрачу еще немного сил, чтобы начать всё сначала – с кем-нибудь другим.
Человеческое — это жаловаться, исходить соплями, быть дурой, быть беспомощной, уязвимой, влюбленной, страдающей, терпеливой, живой. Поддаваться не из лукавства, а от нежности; спрашивать: «Мы еще увидимся в этом году? а когда ты мне позвонишь? а ты меня любишь? а я тебя — да»; между свиданиями ждать и плакать, а не заносить следующую встречу в календарь, чтобы не забыть; надеяться, а не планировать. Не только в любви, а в делах тоже: не удерживать лицо, когда обижают, показывая огорчение всем на радость; не мстить через полтора года, а визжать в ту же минуту; не просчитывать результат, если прямо сейчас есть кураж и хочется влезть в проект с головой. Это нормально, это по-человечески.
С определённого возраста при появлении (и уходе) нового мужчины возникает мысль: а вдруг этот – последний? Вдруг никогда больше не случится нового таинства, новой страсти?
Я бы хотела узнать у мужчин, чувствуют ли они так же, да не смею. Каждый раз, когда кто то говорит: «Ты моя единственная», – мучительно тянет спросить: «Неужели не боишься, что я у тебя последняя?» Жутко ведь – быть приговорённым к одному телу. Как ни одной новой книги не прочитать.
Cлайд с цитатой