Троя (Troy)

Другие цитаты по теме

Подведем итоги. СССР ни в какой мере не был обязан победой союзникам. Даже пытаться говорить так, значит – издеваться над исторической истиной.

Отдадим дань памяти солдатам союзников. Свои жизни за общее дело отдали 700 тысяч из них. Можно сказать, что наши потери сократились на это же число. Их подвиг и мужество – вне сомнений. Слава героям!

Единственное, было бы неплохо, если бы и на той стороне – помнили о нас.

Но – безнадежно. Недалеко от Ниццы в мае 2010 года проезжаю мимо памятника героям Второй мировой. У постамента развевается три флага стран-победительниц: французский, американский и английский. И флагштоков установлено изначально – тоже три. Память о русских, 27 миллионах русских, павших за их нынешнюю французскую свободу и сытую лазурную жизнь, — даже и не предполагается.

Ты помнишь, ты помнишь, товарищ,

Пусть память о том тяжела,

Как вьюга сквозь отствет пожарищ

По улицам мертвым мела.

Мы насмерть умели сражаться,

Мы горе испили до дна,

Ведь мы же с тобой ленинградцы,

Мы знаем, что значит война.

Воины закаляются в пламени битвы, но герои могут являться в местах самых неожиданных.

Более всего война страшна тем, что неизбежно превращает наших детей в героев.

... У людей, которые воюют, нервы всегда на взводе. Можно быть героем в сражении, но потом станешь психовать из-за того, что тебе в миске с супом попался чей-то волос...

Спросите у любого, кто воевал: какие дни войны он запомнил? Первый и последний день. И помнят их наиболее ярко, до самых маленьких мелочей.

У тебя есть меч... а я лишь тем оружием владею, что боги мне вручили в дар.

Тот, кто видел войну, будет видеть ее всегда. В ночной тиши нам всегда будут слышаться крики. Это наша история, потому что когда-то мы были солдатами и были молоды.

— Знаете почему всегда будут новые войны?

— Потому что память подделывает воспоминания, — сказал я. — Это сито, которое пропускает и предаёт забвению всё ужасное, превращая прошлое в сплошное приключение. В воспоминаниях-то каждый герой. О войне имеют право рассказывать только павшие — они прошли её до конца. Но их-то как раз заставили умолкнуть навеки.

Равич покачал головой.

— Просто человек не чувствует чужой боли, — сказал он. — В этом всё дело. И чужой смерти не чувствует. Проходит совсем немного времени, и он помнит уже только одно: как он сам уцелел.

Разные чувства борются в моей душе: восхищение и растерянность, удивление и протест, боль и сочувствие. Они заставляют меня ещё пристальнее вглядываться в это лицо, вслушиваться в этот голос. И думать о том, каково же им, живущим одновременно в двух временах — в дне вчерашнем и в дне сегодняшнем? Они пережили то, что мы можем только знать. Должны знать! Хотя не всегда, может быть, хотелось бы знать. Но вспомним великого Толстого, который поймал себя на этом чувстве и тут же осудил его: «Только что вы отворили дверь, вид и запах сорока или пятидесяти ампутационных и самых тяжело раненых больных, одних на койках, большей частью на полу, вдруг поражает вас. Не верьте чувству, которое удерживает вас на пороге залы, — это дурное чувство…».

Мы не их, несущих эту тяжёлую память, жалеем, а себя. Чтобы по-настоящему пожалеть, надо не отказаться от жестокого знания, а разделить его, взять часть и на свою душу. К тому же это документ, его не перепишешь, его писали кровью, его писали жизнью на белых листах 41-го, 42-го, 43-го, 44-го, 45-го годов…

Take me down to the river bend,

Take me down to the fighting end.

Wash the poison from off my skin,

Show me how to be whole again.