— Сперва мы думаем, будто помогаем кому-то, а когда человеку тяжелее всего, перестаем помогать.
От оскорбления можно защититься, от сострадания нельзя.
— Сперва мы думаем, будто помогаем кому-то, а когда человеку тяжелее всего, перестаем помогать.
Жить — значит жить для других. Все мы питаемся друг от друга. Пусть хоть иногда теплиться огонек доброты… Не надо отказываться от нее... Доброта придает человеку силы, если ему трудно живется.
Нигде ничто не ждёт человека. Всегда надо самому приносить с собой всё.
(Да нигде никто и ничто нас не ждет Так всю жизнь только себя с собой и таскаешь.)
Чем больше мы с друг другом говорим, тем меньше что-либо понимаем. Есть вещи, которые невозможно ни понять, ни объяснить. Слава Богу, что в нас еще есть что-то темное, дремучее, какой-то клочок джунглей…
Странная ночь, — подумал он. — Где-то сейчас стреляют, где-то преследуют людей, бросают в тюрьмы, мучают, убивают, где-то растаптывают кусок мирной жизни, а ты сидишь здесь, знаешь обо всем и не в силах что-либо сделать... В ярко освещенных бистро бурлит жизнь, и никому ни до чего нет дела...
— Ты так много пьёшь! Зачем тебе столько пить?
— Жоан, — сказал Равик. — Настанет день и ты скажешь «Слишком много». «Ты слишком много пьёшь», — скажешь ты, искренне желая мне добра. В действительности, сама того не сознавая, ты захочешь отрезать мне все пути в некую область, не подчинённую тебе.
Ребенок. В этом распадающемся теле на ощупь, вслепую пробивалась к свету новая жизнь. И она тоже была обречена. Бессознательный росток, прожорливое, жадно сосущее нечто. Оно могло бы играть в парках. Кем-то стать — инженером, священником, солдатом, убийцей, человеком… Оно бы жило, страдало, радовалось, разрушало…Инструмент, уверенно двигаясь вдоль невидимой стенки, встретил препятствие, осторожно сломил его и извлек… Конец. Конец всему, что не обрело сознания, всему, что не обрело жизни — дыхания, восторга, жалоб, роста, становления. Не осталось ничего. Только кусочек мертвого, обескровленного мяса и немного запекшейся крови.