Только один живет так, как если бы он был вечен, а другой непрерывно думает о своей вечности, в каждой мысли отрицая ее.
Как представить себе жизнь других людей, если даже своя собственная жизнь едва-едва укладывается в уме?
Только один живет так, как если бы он был вечен, а другой непрерывно думает о своей вечности, в каждой мысли отрицая ее.
Как представить себе жизнь других людей, если даже своя собственная жизнь едва-едва укладывается в уме?
Тот, кто не предавался сладострастию тоски, кто мысленно не упивался грозными картинами собственного угасания, не ощущал во рту жестокого и сладковатого привкуса агонии, тот никогда не исцелится от наваждения смерти: сопротивляясь ему, он будет оставаться в его власти, тогда как тот, кто привык к дисциплине ужаса и, представляя себе свое гниение, сознательно обращается в прах, будет смотреть на смерть как на некое прошлое, но даже и он будет всего лишь воскресшим покойником, который не в состоянии больше жить. Его «способ» исцелит его и от жизни, и от смерти.
Если бы наши ближние могли узнать наши мысли о них, то такие слова, как «дружба», «любовь», «самоотверженность» пришлось бы раз и навсегда вычеркнуть из словарей.
Мы тем легче выносим то, что нас окружает, чем скорее даем ему имя — и проходим мимо.
Ибо что такое Грехопадение, как не погоня за истиной и уверенность в её обретении, как не страсть к догме и торжество догмы? В результате рождается фанатизм — смертный грех, который прививает человеку любовь к активности, к пророчеству, к террору, — лирическая проказа, которой он заражает души, подчиняет их, перемалывает или воспламеняет.
Дух беззащитен против осаждающих его миазмов, ибо они зарождаются в самом гиблом на свете месте, там, где безумие смешивается с нежностью в клоаке утопий и грез: в нашей душе.
Сама по себе всякая идея нейтральна или должна быть таковой, но человек её одушевляет, переносит на неё свои страсти и своё безумие; замутненная, преображенная в верование, она внедряется во время, принимает облик события, и совершается переход от логики к эпилепсии. Так рождаются идеологии, доктрины и кровавые фарсы.
Легкомыслие дается нелегко. Это привилегия и особое искусство; это поиски поверхностного теми, кто, поняв, что нельзя быть уверенным ни в чем, возненавидел всякую уверенность.