Тюльпаны были необычайно красивыми и оставались закрытыми, даже когда расцветали. Совсем как мама.
У моей любви была консистенция слёз. А мощь — Всемирного потопа.
Тюльпаны были необычайно красивыми и оставались закрытыми, даже когда расцветали. Совсем как мама.
Я олицетворяла собой ошибку, он — любовь. На мой взгляд, он мог воспринимать это как угодно. Так или иначе, эти два итальянских слова — errore и amore (ошибка и любовь) рифмовались.
Почему Бог невидим? Кто его так назвал? Кто его родители? Но если он никогда не рождался, как же он может существовать? Если мы все — дети Божии, выходит, мои родители мне брат и сестра? Почему Бог говорит со всеми моими подругами, а со мной нет? Этот Бог, которому нечего было сказать мне, давно уже не имел ко мне никакого отношения.
Никто не должен был бы становиться красивым, я хочу сказать – чертовски красивым – до восемнадцати лет. Помещать такую красоту в начальные классы Колледжа – всё равно что провозгласить императором или монархом шестилетнего ребёнка.
Если бы кто-то проходил в этот момент рядом со мной, он ничего не заметил бы. Но если бы заглянул в меня, то ослеп бы.
— А кто такой Бог?
Ноэми подняла на меня глаза и слегка вздрогнула:
— Как это — кто такой Бог?
— Ну да. Кто такой Бог?
— Но не спрашивают, кто такой Бог!
— Почему?
— Потому что Бог — это… Бог!
— А…
Мать Ноэми задумала убавлять её страдания, словно температуру в духовке. Она хотела по своему усмотрению дозировать страдание дочери, как будто горе — не личное дело человека, а некая объективная данность. Как будто это чувство одинаковое для всех, а не глубоко личное, — и в него нельзя вмешиваться.
Мать Ноэми хотела убавлять её страдания, подобно температуре в духовке, где в конце концов и сожгла всё.
Если удалить смерть и честь, от всей истории останется одна только любовь. Маловато на самом деле для приличного сюжета.