Эту улицу нельзя назвать улицей печали, ибо печаль, как правило, человечна и узнаваема, нет, это улица беспримесной пустоты — она даже более пуста, чем абсолютно потухший вулкан, более пуста, чем вакуум, более пуста, чем слово «Бог» на устах безбожника.
Если бы ты больше верил в себя, ты мог бы стать величайшем человеком на свете. Даже не писателем. Откуда я знаю, может новым Иисусом Христом. У тебя нет ни малейшего представления о твоих способностях... ты абсолютно слеп ко всему, кроме своих бзиков. Ты сам не знаешь, чего хочешь. А не знаешь потому, что не даешь себе труда подумать. Допускаешь, чтобы тебя использовали другие. Ты же полный дурак, идиот. Будь у меня десятая доля твоих способностей, я бы мир перевернул.
Бывает, что со мной разговаривают, а я, покидая собственные башмаки, улетаю далеко-далеко, как растение, уносимое ветром, лишённое корней.
Почти все, что мы называем жизнью, — это не более, чем бессонница, предсмертная агония, ибо мы утратили привычку отходить ко сну. Мы разучились отключаться, разучились пускать все на самотек. Мы как попрыгнучики на пружинках – чем больше мечемся, тем труднее снова забраться в коробочку.
Смрад, который они питались удалить из мира, есть тот самый смрад, который они в него внесли.
Всякий, кто не приемлет жизнь полностью, кто ничего не добавляет к жизни, тот помогает наполнить мир смертью.
Испытавший большую любовь, а это ужасная вещь, и погибший от горя рождается вновь, чтобы не знать ни любви, ни ненависти — только наслаждение. Такая радость жизни, поскольку приобретена неестественным путем, есть яд, исподволь отравляющий мир. Все, что создано с нездоровой долей человеческого страдания, возвращается как бумеранг и несет разрушение.
Вся система до такой степени прогнила, была так бесчеловечна и мерзка, неисправимо порочна и усложнена, что надо быть гением, чтобы ее хоть как-то упорядочить, уже не говоря о человечности или тепле.
Иногда безнадежность хватала меня за горло, тогда я одевался и уходил. И время от времени забывал возвращаться. Тогда я чувствовал себя несчастнее, чем раньше, потому что знал: она ждет меня и ее большие печальные глаза устремлены вдаль. И я возвращался как человек, у которого есть долг. Ложился на кровать, а она ласкала меня; я изучал морщинки у ее глаз и корни ее волос, где пробивалась рыжина. Лежа так, я часто думал о той, другой, которую любил, думал: вот бы она лежала рядом со мной…
Те долгие прогулки я совершал триста шестьдесят пять дней в году! – и вновь повторял их в мыслях, лежа рядом с другой женщиной.
Сколько раз с той поры я прокручивал в голове эти прогулки! Самые грустные, унылые, мрачные, бесцветные, безобразные улицы, когда либо созданные человеком! В душе отзывалось болью мысленное повторение тех прогулок, тех улиц, тех несбывшихся надежд. Есть окно, да нет Мелизанды; сад тоже есть, да нет блеска золота. Прохожу опять и опять: окно всегда пусто. Те же дома, те же трамвайные пути, все то же. Она прячется за занавеской, она ждет, когда я пройду мимо, она делает то или делает это… но нет ее там, нет, нет, нет.
Cлайд с цитатой